Людовик XIV

Ассамблея духовенства в 1705 году, через несколько месяцев после папской буллы «Vineam Domini», предоставляет этому прелату лучшую трибуну. Король пишет епископам, призывая их отнестись с уважением к папскому уложению и найти «самую приемлемую единую форму для всех епархий королевства»^{216}. Ноай приводит огромное количество доводов, вводящих в заблуждение. По словам кардинала, Папа, отказываясь от своего требования о «непогрешимости в утверждении реальности фактов, даже догматических, которые не были обнаружены», не сказал, является достаточным или нет «уважительное молчание». Он приглашает затем своих собратьев из галликанского епископата «не выходить за рамки того решения, которое булла содержит, ничего не добавляя и не убавляя, так как там все точно сказано»^{216}. Но это видимое принятие буллы аннулируется, потому что епископы сопроводят публикацию этого текста объяснительным посланием. Ассамблея духовенства показывает Папе, что его власти противопоставляется власть Церкви Франции. Ноай и большинство прелатов на деле соглашаются с галликанской доктриной будущего канцлера д'Агессо (в настоящее время королевского прокурора), по которой папское решение, даже торжественное, имеет у нас силу закона «лишь при единодушном принятии и согласии всей Церкви». Пусть только архиепископ Парижский или епископ Монпелье сделают какие-нибудь важные оговорки, и уже согласие не может считаться «единодушным».

Бросив вызов королю, кардинал де Ноай вынужден был всетаки сделать уступки по некоторым пунктам: по краткому высказыванию Эрнеста Лависса, «за все поплатится Пор-Рояль».

Последний духовник

Даже Сен-Симон, близкий к янсенистам, защищал отца де Лашеза, «духовника, который был по натуре добрым человеком»^{94}. Даже Расин, друг Пор-Рояля, по отношению к которому в 1696 году духовник короля проявлял «всегда большую доброту»^{90}, ценил его вежливость, относительную открытость его натуры, его гибкость, его способность воспринимать малейшее движение души. Мадам де Ментенон, напротив, невзлюбила духовника, с одной стороны, слишком поддающегося влияниям, а с другой — слишком независимого. Эта независимость проявилась в выборе епископов, не всегда сторонников Молины, и в поведении духовника по отношению к диссидентам. Несмотря на испытываемую неприязнь к Кенелю, Лашез по отношению к янсенистам занимал довольно терпимую позицию. Но по отношению к протестантской религии была полная непримиримость. На следующий же день после его смерти (январь 1709 года) Мадам Елизавета-Шарлотта написала не задумываясь: «Протестанты избавились от самого заклятого своего врага, духовника короля, отца Лашеза»

^{87}. Сен-Симон отметит на полях манускрипта Данжо: «Этот отец де Лашез был всеми оплакиваем. Он никому не причинил зла, за исключением тех редких случаев, когда ему приходилось сделать такое против своей воли, делал добро, когда мог, всем подряд»^{26}. Можно поверить, что потомки очернили его образ не только под давлением протестантов, но и часто смешивая его с последним духовником Людовика XIV.

Последний не придворный, а безжалостный, «слишком резкий» (скажет о нем Вольтер) сторонник контроверзы, — по «натуре жестокий и непримиримый человек» (напишет о нем Сен-Симон). Человек «невысокого происхождения», сначала «весь отдался науке»^{65}

и достиг для провинциала высокого положения в Париже, когда король вместо отца Вейяра^{26} выбрал его, отца Летелье. Он цельный человек только по создаваемой видимости и вполне оправдывает свою репутацию упрямого. Он, например, парадоксально принял сторону Конфуция в больших дебатах миссионеров Китая (проповедуемое христианство в империи Востока может или не может включать элементы местной традиционной морали?). К несчастью, отец Летелье не подходит с такой либеральностью к французскому Пор-Роялю. Он, безусловно, в большей мере неумелый, чем злой человек, поскольку «всегда был очень замкнутым»^{65}, несмотря на достижение таких высот, был совершенно лишен гибкости в отношениях с людьми, абсолютно не способен к лавированию.