«Люксембург» и другие русские истории

Автомобильного, вообще – путевого, сразу много приходит в голову: в дороге домашние птицы подвержены неприятностям. Здесь происходят их встречи с птицами дикими, хищными, и встречи эти запоминаются – и неожиданной добродетелью, и невиданным, непредставимым злом. «Убийцы – средние люди», – скажет полковник милиции, и ты, сосунок, домашняя птичка, вдруг это примешь, поймешь, это сделается твоим.

Говоря о милиции: у врачей тут с ней свойские отношения. Поднять на этаж больного, если лифт сломался, алкашей до утра забрать, чтоб не буянили в палате, даже машину из грязи вытащить – зовут милиционеров. Они тоже – носят форму и создают в местном обществе иллюзию защищенности.

Возле кабинета «скорой помощи» – милиционер и подследственный в наручниках, молодой, немножко побитый. Что-то серьезное натворил, у нас просто так не надевают наручники. – Так бы сразу – жена, дети, – говорит подследственному милиционер. – А то: адвоката ему, ребята в Москве…

Вместе с парнем, погасившим пламя из двигателя, тут же вдруг вспоминается потный расхристанный хоккеист. «Вам должно быть вдвойне приятно победить родоначальников хоккея у них на родине?» Улыбается беззубым ртом: «Да без разницы!» С его достатком – мог бы и зубы вставить, но, видно, и так хоккеист отлично кусает мясо. Очень цельное впечатление.

Что еще? Проповедь, слышанная на Покров: день, когда наши предки оказались побеждены, мы сделали одним из самых своих почитаемых праздников. Нет занятия проще, чем поносить церковь. Это как, например, ругать Достоевского: правда, конечно, правда, но – мимо, всё не о том. Церковь – чудо, и Достоевский – чудо, и то, что мы до сих пор живы, – тоже чудо.

«Милок, ты сдурел?» – это могла быть одна из бабок, лежащих в первой палате. Бабки – не оскорбление, самоназвание. У самой тяжелой – голоса, видения: – Юр, ты? – Не, я не Юра, – говорит соседка. – А кто? – Я бабка. – это кто, Юра? – другой соседке. – Нет, – отвечает та. – И я бабка. Ничего обидного в слове «бабка» нет, они и чувствуют себя – не старушками с ясным умом, как их столичные ровесницы-птички, а бабками.

Днем громко поссорились две санитарки. Одна здесь работает ради того, чтоб кормить себя и скотину – пищей, оставшейся от больных, другая владеет несколькими гектарами, ездит попеременно в Турцию и в Европу, а санитаркой устроилась, чтоб находиться в обществе. Впрочем, кажется, все еще запутанней: в Европу ездила первая санитарка, бедная, набрала кредитов, уже приходили судебные приставы.

Частное у нас – выше общественного. Налоговый инспектор, паренек двадцати с чем-то лет, наш проверяющий: ох, говорит, хорошо, что вы врач, я от армии как раз… понимаете? Как не понять? «В порядке исключения» – надежная формула, каждый у каждого оказывается в руках. Пусть Москва не верит слезам, у нас только им и верят. Если надо, конечно, сделаем, в порядке исключения.

Безобразие, умиляться не следует, но веселое участие во всеобщем обмане укрепляет единство нации не хуже хороших законов. За свет, за газ, за телефон не плачено? В столице отсутствие денег – стыд, а здесь, в общем, норма. – Эти счетчики – барахлят. – Как раз мой случай. А вы приходите, полечим. – Крестные, снохи, племянницы, водоканал, электросети, горгаз – понятно, уютно, тепло. Есть минусы, но способ жизни довольно устойчивый. Тут всё про всех знают. Как в раю.

Санитарки и бабки – днем, а к вечеру обнаруживается, что кое-что сделанное за сегодня далось усилиями явно избыточными, многое вообще не далось. В сумерках возвращаются злые, раздраженные мысли. В частности: куда подевались сообразительные люди? В нашем детстве их было достаточно. Что, уехали? Одно цепляется за другое, положительная обратная связь. В ночи с ее страхами душа уязвимей для зла. Вот еще: в дом нередко залетают синички, ласточки – это считается очень плохой приметой. Ничего не поделаешь – не жить же с закрытыми окнами – или уехать, если боишься, или освободиться от суеверий. Все в таком роде мысли, пока не настанет утро, с перерывом на сон.

В Москве ли, в Петербурге, в провинции – жизнь страшна. Скажем так – и страшна. В ней есть вещи, о которых писать невозможно: гибель безвинных жертв, в том числе молодых и совсем детей. Страшный, необязательный опыт переживания их смерти – всегда с нами, его не выкричишь, не разгонишь криком.

А потом будет день, и опять будут птички – небесные, домашние, дикие, всякие. Мир не ломается, что ни случись, так он устроен.

сентябрь 2010 г.

Дети Джанкоя

1