Логово горностаев. Принудительное поселение

Розанна, однако, приняла ее как знак восхищения ее ловкостью и предусмотрительностью. Она сама вечером одарила мужа такой же улыбкой, когда тот спросил, зачем опять приходил этот легавый и что ему еще надо, и колбасник не осмелился больше приставать с расспросами. Он всегда был под каблуком у жены, а теперь, после гибели Гуидо, чувствовал себя особенно виноватым. Ему хотелось бы поговорить с ней начистоту, объяснить, что он тут ни при чем, но ледяная холодность Розанны каждый раз его останавливала.

— Вот ромашка, синьора, — объявила служанка из коридора.

— Сахар положила?

— Две ложки.

Розанна Паскуалетти что-то пробормотала в ответ — это могло сойти и за благодарность, лишь бы скорей отделаться от служанки. Выпила настой, не замечая ни запаха, ни вкуса, чувствуя лишь, что он обжигающе горячий. Потом подошла к окну и, размышляя, принялась смотреть на улицу. В волнении она сжала кулаки и постукивала одним о другой. Никакой надежды отомстить за Гуидо больше не осталось. Этот безмозглый карабинер загнулся, так и не успев найти убийцу и даже не сумев сохранить магнитофонные ленты. Теперь все погрузится в туман, следствие вновь застопорится.

Да и действительно ли власти хотят пролить свет на обстоятельства смерти Гуидо? Ведь газеты писали о каких-то таинственных заговорах, о подозрительной биографии «этого Паскуалетти», который в один прекрасный день оставил — «возможно, не по собственному желанию» — службу в СИДе, решив работать самостоятельно, то есть занявшись деятельностью, которая состояла неизвестно в чем, но, несомненно, давала ему возможность жить на широкую ногу…

Она утерла рукавом навернувшуюся слезу. Если бы она знала хоть капельку больше о Гуидо и его делах, все было бы куда проще. Но ее нежелание лезть с расспросами постепенно превратилось в привычку. Она незаметно утратила остатки любопытства. Когда Гуидо передал эти деньги Россетти, она и не спросила его зачем. В те дни Гуидо выглядел очень довольным собой и как никогда загадочным. Россетти, радуясь, словно ребенок, начал строить планы, фантазировать, заполняя какими-то подсчетами листки своего блокнота, куда записывал поступление товара. А под конец даже напился. Остается только он один, подумала Розанна Паскуалетти, кто может ей хоть что-то сообщить.

— Привет! — поздоровался с женой Алчиде Россетти и, не успев переступить порог, начал стягивать пропотевшую рубашку. Розанна Паскуалетти стояла у дверей спальни, выпрямившись во весь рост, и задумчиво наблюдала за мужем. Она подождала, пока он разденется, натянет пижамные брюки. Муж начал причесываться, стоя, голый по пояс, перед зеркалом. Его движения были быстрыми, точными. Но он, должно быть, заметил что-то необычное, снимая с гребенки несколько застрявших волосков, и неожиданно обернулся.

— Ну что тебе? — спросил он, неуверенно глядя на жену.

Она вошла в спальню и опустилась на край постели, спиной к нему. Несколько секунд они оба сидели неподвижно.

— Ты должен мне сказать, что за дела были у вас с Гуидо. Я хочу знать, почему он дал тебе деньги, на которые ты купил новую лавку, — произнесла Розанна Паскуалетти тихим голосом и, повернувшись к мужу, посмотрела ему прямо в глаза.

3

Полковник Винья уважением не пользовался. Прискорбное обстоятельство, которое его наверняка огорчило бы, если бы он отдавал себе в этом отчет. В самом деле, Винья был человеком, которого никто не называл «хорошим», все как один отзывались о нем: «в общем, хороший». Разобраться в характере полковника и по-человечески понять его поступки можно было, лишь заглянув в его детство и отрочество. Они были одинаково тяжелыми: сначала — бесконечные болезни, потом — унылый колледж для неимущих учеников. В ту пору и сформировался нынешний Винья — ничем не примечательный, но и не такой уж скверный. Так или иначе, никто не ставил его ни в грош.

Жена Виньи горевала о том, что в свои шестьдесят лет поздно спохватилась: напрасно хранила она мужу верность, растратила на него жизнь и любовь, хотя наверняка заслуживала лучшей участи. Винья занимал весьма высокую должность шефа следственного отдела карабинеров Рима, но начальство считало его середнячком, слабо разбирающимся в политике и слишком преданным замшелым традициям — казарменный дух то и дело прорывался в манерах и образе мыслей полковника. Подчиненные, напротив, считали, что Винья чересчур увлекается политикой и, следовательно, ненадежен, двуличен, лишен собственных убеждений, а главное, чуткости к людям. В следственных и судебных органах, в Капитолийском дворце[44] единодушно полагали, что полковник — просто жалкий осел.

В анекдотах про карабинеров, ходивших в этих кругах, Винья обычно был главным действующим лицом, а уж если не он сам, то кто-нибудь из его ближайших подчиненных. Полковник об этом даже не догадывался и широкие улыбки на лицах судейских принимал за искреннее проявление симпатии.