Лолита

Но дело не исчерпывается играми. Нельзя не признать, что такие портреты в книге, как портрет первой жены Г. Г., Валерии, или ее ухажера и будущего мужа, отставного царского полковника Максимовича, а теперь парижского таксиста, из особой деликатности не решающегося спустить воду в уборной, или встреча Г. Г. с Лолитой после долгой разлуки (неожиданность: Г. Г. видит в Лолите не нимфетку, а любимого человека!), или, наконец, сцена убийства Куильти — все это, включая и мастерски написанные эротические сцены, имеет непосредственное отношение к тому, что зовется психологическим реализмом.

Возможно, уверовав в литературные достоинства книги, наш читатель хотел бы разобраться и с эротической проблемой. Как прикажете относиться к откровенно фривольным сценам? Этот вопрос связан с индивидуальным воспитанием, имеющим, впрочем, глубокие социальные корни. Ссылкой на одно лишь ханжество здесь не обойтись. Наши издатели, ориентируясь на общегосударственную (плачевную) политику в отношении секса, так долго панически боялись печатать литературу, связанную с эротикой, что загнали читателя в глухой угол невежества. В малотиражных сексологических изданиях порой проскальзывают статистические данные, свидетельствующие о поразительно низком уровне сексуальных знаний среди нашего населения. Все это прекрасно уживается с дикими случаями насилия, астрономическими цифрами абортов, проституцией, гомосексуализмом, всевозможными извращениями.

Русская литература редко касалась эротической тематики. Она пребывала стыдливой и целомудренной. Но оставлять в тени эти проблемы уже невозможно. После Фрейда так же бессмысленно отрицать важную роль эроса в человеческой жизни, как после Маркса отрицать прибавочную стоимость.

Известно, что в XVIII веке нашлись в Германии молодые люди, которые, прочитав «Страдания молодого Вертера», кончали жизнь самоубийством. Можно и «Преступление и наказание» прочесть таким образом, чтобы найти в Раскольникове пример для подражания. Но количество убитых старух-процентщиц, равно как и растлеваемых маньяками малолетних детей, имеет внелитературную природу, и настаивать на обратном — значит настаивать на опасности самой культуры, что, в сущности, чревато самым чудовищным разгулом страстей и невежеством.

Другой вопрос, осудил ли Набоков своего Гумберта Гумберта в достаточной мере? Я полагаю, что да, поскольку он покарал этого утонченного эстета-извращенца всеобъемлющим отчаянием. Но если существуют иные мнения, если формулировки предпосланного к книге предисловия вымышленного «Джона Рэя» кому-то покажутся подозрительно-пародийными (в них в самом деле есть пародия на дидактическую литературу) — читатель имеет право на собственный суд. Есть, правда, такие люди, которые стесняются смотреть в музеях на обнаженные женские торсы, — это их не вина, а беда. Но если встреча и некоторых других читателей с «Лолитой» будет в чем-то болезненной, если в романе они найдут момент излишней эпатажной откровенности, меня это нисколько не удивит, но и нисколько не поколеблет в моей уверенности: «Лолита» должна прийти к нашему читателю. Ведь что произойдет с культурой, суеверно опасающейся тем-табу? Ничего,

увы, с ней не произойдет, постепенно захиреет, и все.

Пошлость, которую Набоков преследовал всю жизнь, по-своему отомстила ему в истории издания «Лолиты», изобразив эту книгу в качестве порнографического чтива, хотя здесь же обнаружился иной парадокс, в результате чего вскрылись прискорбные механизмы литературной славы в XX веке. Ибо Набоков, который ко времени создания «Лолиты» написал значительную часть своих произведений — некоторые из них, как «Приглашение на казнь», являются подлинными шедеврами, — был, что называется, широко известен в узких кругах, и так бы, в этом сомнительном положении, и закончились его дни, если бы не шумный скандал с «Лолитой», эксгумировавший для мирового читателя русскоязычные тексты писателя.

Но и в узких кругах, среди эмиграции, Набоков не пользовался единодушной поддержкой. Если его талант был замечен и оценен И. Буниным, В. Ходасевичем, а также переехавшим жить на Запад в 1931 году Е. Замятиным, то поэт Георгий Иванов, критик Г. Адамович и многие другие, включая Г. Струве, отзывались о нем сдержанно или резко отрицательно. Не лучше приняли прозу Набокова и в Америке 40-х годов: ее заметили, но не более.