Лопухи и лебеда

Ворота распахнуты, ветер гуляет по усадьбе. Пусто в конюшне, от сенного сарая одни столбы торчат. Над крыльцом Баранчика полощется порыжевший за зиму красный флаг.

Что-то заскрипело на дворе, донеслось хриплое ворчание. Из собачьей конуры показались ноги в опорках, потом костлявый зад, и на свет вылез дурачок Мартынка. Увидев застывших в воротах Варвару с Палашкой, он задрал к небу заспанную физиономию с сивой бороденкой и забормотал:

– Дай табачкю, дай табачкю…

– …Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся…

Служба шла в боковом притворе. Священник в очках с синими стеклами оглянулся, две бабы с готовностью подхватили его под руки, помогли спуститься.

Спины склонились над купелью, раздался негодующий плач младенца, и Варвара увидела, как баба ловко приняла на распахнутую пеленку красную мокрую девочку.

Крячиха вложила кисточку в пальцы священнику и, водя его рукой, крестом помазала лоб ребенка.

Бабы подняли отца Еремея на солею, поставили лицом к иконостасу.

– Миром Господу помолимся…

Тусклое пламя сальных плошек вздрагивало на сквозняке, по алтарю метались тени. Крячиха обернулась и беспокойно вгляделась в сумрак ниши, где стояла Варвара.

В избе у Трынки гуляют на крестинах, дребезжит гармошка в руках тетки Федихи.

– В Кирсанове-то, слыхали, чего деется? – цепляя огурчик, говорит Клашка Лобаниха. – Пономариха чорта родила от куманиста…

Бабы испуганно крестятся.

– Известно, кирсановские, от их только и жди греха…

– Какой из себе-то? С хвостом?

Хозяин Лебеда, угрюмый мужик, сидевший с попом в красном углу, кивает на деда Тучу:

– В точь как крёстный. Сам махонький, а елда с оглоблю…

Бабы смеются. Старшая дочь Машка несет к столу скворчащую сковороду.

– А картошечки с огню! Налетай, бабы! – приплясывая, зазывает Трынка. Губы у нее разбиты, фонарь под глазом. Федиха откладывает гармонь в сторону:

– Ну ё к бесу, какая без мужуков гулянка…

Крячиха тихо рассказывает Варваре:

– …Егоршу убили – ишо царь сидел. Да как били-то! Вся деревня у его в долгу, у Егорши… Сивухи ведро на двор принесли, выпьють для передыху – и обратно бить, покуль не кончился…

Лебеда всовывает налитую стопку в пальцы священнику, чокается.

– Яишня, что ль? – встревожился тот, распробовав закуску. – Ах, азияты, пост же!

– Невелик грех, – машет рукой Трынка. – По нонешнему времю спасибо ишо куры-то несутся.

В сенях стучат сапогами пришедшие – Гришка и с ним краснолицый мужчина в красноармейской шинели. Две девчонки-погодки возятся со щенками на конике.

– Постоялец мой, командер, которые дизентиров ловють, – шепчет Крячиха, ухмыляясь. – Такой кобель…

– Как назвали-то? Акулькой?

– Ядреная девка, – басит военный. – Вылитый батя…

Поднимается такой хохот, что звенят стаканы на столе, бабы валятся с лавки.

– Девка-то нагульная, – объясняет Гришка. – Лебеда, он только с плену с Австрии пришедши, его четыре года не было…

– Виноват, промашку давал! – гулко смеется командир, поднимая стакан. – Бывай здоров, хозяин!

Среди общего веселья Лебеда невозмутимо разливает самогон.

– Видать, уж так у ей молотилка устроена, – замечает он. – Кто ни заряжай – беспременно девка вылазить…

– Сколько ж у тебя невестов?

– Четвертая покамест…

Варвара слушает Крячиху:

– …А в церкве чего творили-то! Сапоги с мужуков в храме сымали, до дому ступай босый. Левонтия, дьякона, в алтаре застрелили. Батюшку ружьем по башке съездили, теперя, вишь, слепой, как кутенок…

За столом разгорается скандал. Трынка, вскочив, кричит на командира:

– Ты чего пришел? Кто тебе звал? Он вона наземь падаеть, весь порватый, ночь на дворе бродить, как анчутка!

– Гляди-ка, особенный он какой? – удивляется командир. – У меня-то у самого ранения наскрозь и контузия, германскую, небось, тоже нахлебамши… Грудя есть, руки есть, винтовку держать можешь – значить, годен!

Трынка готова вцепиться ему в глаза.

– Отпущённый он вчистую, и бумага имеется! Али пока всех мужуков не перведуть, не будеть вам останову?

Ребенок плачет. Трынка берет его из зыбки, дает грудь.

– Ты ишо сопливый за мамкой бегал, а я уж в окопе от микады гостинца дожидал, – говорит Лебеда с презрительной усмешкой. – Вон оне – две в ногу, одна в бок, под Мукденом… Будя, таперя ты повоюй…

– Царь им все не годимши. Нешто Гришка лучше, обормот? – сердито шепчет Крячиха. – Самогонки дам да гуся, поднесешь ему, он те какую хошь бумажку разрисуеть и печать пристукнеть… Земля-то стоить непаханая, глянешь – заплачешь. Мужуков сколь поубивали, а кто живой – в армию забратые. Погоди, уж Егорий на носу, пахать пора – тута оне, как тараканы, с армии прибегуть. И Гришка враз стихнеть, энто не бабами вертеть…

– Батюшка чегой-то пригорюнимши. – Командир добродушно улыбается. – Давай, отец, выпьем!

– Ты кто? – спрашивает священник.

– Армейские оне, командер с уезду, хочуть с вами тяпнуть…

– Партейный?

– Знамо, партейный.

– Чудеса, – замечает священник. – Все бывало, а с куманистами вино пить не случалось…

Чокаясь, командир вдруг запускает густым басом:

– Новокрещеной рабе Божией Акулине… многая лета-а-а!

Красное лицо его становится багровым. Все смеются, поп доволен.