Лопухи и лебеда

Случалось ли вам бывать в Лужниках – в сумерках, в юности, с девушкой? В час, когда отгремел футбол, растеклись и бесследно исчезли в городе толпы разгоряченных мужчин и юнцов, опустели теннисные корты, ушли домой грузные молодящиеся дамы из группы здоровья, когда наконец закрылись многочисленные забегаловки и смолкли на аллеях мужские грубые голоса, притихли Лужники, – о, какое это волшебное место! На набережной ни души, потемнели синеватые склоны гор на том берегу, река мерцает, и светится повисший над ней вестибюль метро, и вдруг набегает остывающий ветер, и так беспокойно, так пронзительно шумят над скамейкой деревья!

– …А мама говорит – оставь ты ее в покое, не видишь, она бешеная. И мне говорит – зачем его обижаешь, шипишь все время. Ты уже большая, неужели не понимаешь – боится он. На дачу приедет и всю ночь ворочается, бурчит. О тебе думает. Боится, чтобы с тобой не случилось чего… Господи, что со мной может случиться? Мне его даже жалко иногда. Я говорю: папа, почему ты меня все время в чем-то подозреваешь? Разве я такая плохая?

– Охота тебе с ними спорить.

– Я же не спорю. Честное слово, они последнее время какие-то бестолковые. Особенно отец со странностями. Ему все время хочется, чтобы я сделала что-нибудь бессмысленное. Теперь с этой дачей пристали. Я говорю – я там с тоски умру. Нет, поезжай. А мама говорит – ну, хочешь, пускай он приедет. И смотрит выжидающе. Я так со смеху и покатилась. Хочешь на дачу?

Она тихо смеется. Голова ее закинута к нему на плечо, ноги задраны на скамейку. Она – маленькая, черненькая, крепкая, с темными живыми глазами.

– Ты как думаешь – поступил?

– Откуда я знаю!

– Неужели не чувствуешь? А я чувствую, что поступила.

Она берет его ладонь, перебирает пальцы. Тень пробегает по ее лицу.

– Я как собака, все заранее чувствую…

Фонари горят на той стороне в деревьях, придавая зелени мертвенный оттенок. Булькая, стучится о набережную вода. Какое черное небо в августе!

Случалось ли вам в юности испытывать внезапное одиночество, когда вдруг сжимает душу необъяснимая тревога, и комок застревает в горле, и сердце бьется? Словно вы оказались на краю обрыва, и там, далеко внизу, замерещились будущие страдания и потери, и все-таки сладко, и так и манит прыгнуть!

– Катерина, у тебя так не бывает – тоска навалится ни с того ни с сего? – Он высвободил плечо, встряхнулся.

– Ты меня просто разлюбил.

– С тобой серьезно…

– Говори, говори! У меня тоже бывает. Особенно зимой, с утра, когда темно.

– А тут – на ровном месте. Накатит, потом отпустит. Может, я псих?

– Ты совсем не псих. Даже чересчур.

Он засмеялся. Они поднялись и пошли, обнявшись, и тогда стало видно, какой он длинный, сутулый слегка. Они целуются на пустынной набережной, он сгибается в три погибели.

Мокрый, злой, взъерошенный, вот он вертится под щитом, ускользая от соперника – Петя Карташов, третий номер. И игра у него не идет.

Площадку окружает проволочная сетка, осеняют молодые, уже сильные липы, им – за четверть века, они ровесницы стадиона. По красному вылинявшему настилу носятся рослые молодые люди, порхает оранжевый мяч. Немногочисленные зрители смотрят.

Там, в гуще игры, не затихая, течет схватка. Умело – так, чтобы не увидел судья, – толкаются, хватают за майку, бьют по рукам. Все, кажется, сделал Петя правильно – выцарапал мяч у защитника, продрался под кольцо, а – не попал. Тут же его и свалили, покрытие деревянное – падать больно.

В минутном перерыве он стоит вместе со всеми около тренера Чена, жадно дышит, вяло огрызается.

– У тебя, может, падучая, Карташов? Толкаться не умеешь? Я, как ни гляжу, ты все на полу чего-то ищешь. Деньги потерял?

Чен – кореец с иссиня-черными волосами, лицо непроницаемое, а слова все обидные, задевают.

– Терешкин, восьмого возьми по всей площадке. Они сейчас сдохнут, вон как воду хлебают…

Опять танцует Петя, слыша на затылке чужое горячее дыхание. Толкнули – устоял, придержали – вырвался, да еще локтем ткнул восьмого номера. Получил пас – и уже на полу.

– Судья, свистеть будешь? – не выдерживает Петя.

– Третьему номеру – предупреждение! – объявил судья.

Ему же. Скорей бы конец. Соперник еще два очка забросил. Терешкин украл мяч у ихнего центрового, водится, ждет, пока кто-нибудь освободится. Петя рванулся в сторону, выскочил из захвата, финт влево, разворот вправо – а бросок не вышел, восьмой успел полоснуть по руке.

Засвистел судья, не выдержал. Дал штрафные.

Петя долго собирается, стучит мячом в пол. Девчонки какие-то кричат, зашумел ветер, листья уронил на дощатый настил. Петя выдыхает, бросает. Мяч поплясал по дужке, замер – и свалился мимо корзины. И второй мимо. И третий. Чен тут же показывает замену.

Петя стоит в душевой. Ровно шумит вода. Азарт прошел, лицо у него пустое. Как только дверь хлопает, впуская возбужденные голоса, он плетется в раздевалку.

– Хоть бы фолы бросал не как козел…

Это – ему вслед.