Лопухи и лебеда

Дорога петляла в открытом поле. Ветер гудел в ушах. Иногда его обгоняли машины, он пытался голосовать. Потом машин не стало. Потянулся лес, по-осеннему молчаливый. Петя слышал только собственный топот.

Бежать в резиновых сапогах было неудобно, он взмок и временами переходил на шаг. Луна плыла над синим асфальтом. Темной стеной стояли по обе стороны деревья.

На диване лежал Пятигорский и читал книжку при свете старенького ночника, прикрытого полотенцем.

– Мы уже хотели шум поднимать, – сказал он шепотом. – Где ты загулял?

В полумраке он разглядел спящих: Проскурина на сундуке, на лежанке в одиночестве – Середу.

– Запри двери, бабка ворчит.

– А Воронец?

– Постучит, если явится…

Он стащил сапоги. Ноги горели. Проковылял в сени, заложил засов, вернулся. И все-таки не выдержал:

– Ну, как праздновали?

– Это же чистой воды липа, это рожденье, – засмеялся Пятигорский. – Мы, как дураки, не пошли на ужин, сидим. Васька жрать хочет, злится. Наконец является Лешка, выпивку привез и двух барышень. Тост подняли за именинника, а именинник вышел с этой длинной, только его и видели. А вторую провожать надо, Проскурин ругался, на чем свет…

Толстяк смотрит на него через очки большими близорукими глазами. Он гасит лампу. Петя лежит, уставясь в темноту. Где-то над головой сонно звенит сверчок.

И кажется – только прикрыл веки, а в распахнутом окне бесшумно вырастает Воронец, подтягиваясь на руках, и сизый утренний туман клубится за его спиной. Он легко спрыгивает в комнату и наступает на Середу, тот чертыхается.

– А з-зачем двери з-заперли? – У Воронца стучат зубы, он дрожит.

Натянув свитер Пятигорского, он бежит на кухню, приносит кружку воды, включает кипятильник и уже что-то жует.

– Когда у тебя рожденье? – Проскурин во весь рот зевает.

– Мартовский я, Коля, – смеется Воронец и никак не может унять озноб. – П-рямо в женский день.

И Пятигорского разбудили. Щурясь, он тянется за очками, ворчит:

– Ты, Лешка, аморальный тип.

– Точно, – подтверждает Проскурин. – Мы тебя будем воспитывать по-страшному.

– Только не покалечьте.

Они лежат и смотрят, как он, обжигаясь, глотает кипяток и блаженно кряхтит.

– Самый сон перебил… – бормочет Середа и ползет к столу. – Налей чайку-то.

Воронца вдруг прошибает хохот, не в силах удержаться, он прыскает:

– Что было, мужики!

Смех у него такой, что все невольно начинают улыбаться.

– Занесло куда-то впотьмах, амбар, не амбар. Только разговор пошел серьезный – вдруг открывается дверь, мужик лошадь заводит. А мужик тепленький, хочет привязать и промахивается, а веревку роняет прямо на нас. А лошадь за сеном тянется, того и гляди ей голову откусит. Я со смеху помираю, она – со страху…

Старуха, услышав хохот, беспокойно сунулась в дверь.

– За что тебя только бабы любят? – Середа даже прослезился.

– Не говори! – соглашается Воронец. – Нос торчком, хвост крючком, уши разные…

– Врешь ты все! – срывающимся голосом выговорил Петя и вскочил. Он стал натягивать брюки, в спешке не мог попасть в штанину. – А если было, тогда ты – просто мразь.

И шагнул к Воронцу.

Тот взглянул на Петю снизу с открытым, каким-то простодушным удивлением. Он хотел засмеяться, но передумал и покосился на Проскурина:

– А нельзя ему старый фингал засчитать?

Раздался хохот, Петя выскочил из комнаты.

Он стоял посреди двора. За забором у соседей кто-то гонял мотор мотоцикла, он оглушительно взревывал. Скрипела на ветру дверь сарая, бабка охала, разговаривая с коровой.

– Прямо беда, – сказала она, увидев Петю на пороге. – Никак Музка не разродится…

Что-то дрогнуло в полутьме, корова вздохнула, и только тут он различил черные выпуклые бока, широкую морду с белым пятном на лбу, темный, влажно блеснувший глаз.

Пятигорский с надеждой поглядывал на небо. Низкие облака легли до самого горизонта.

– Ей-богу, капает!

– Не любишь трудиться, академик.

– Ему что! У него батя, – бурчит Середа.

– А батя при чем?

– Ладно… Твой трубку снял – и ты в институте. А попробуй без блата.

Пятигорский только ухмыльнулся:

– Я за своих ребят в два вуза математику сдал, и еще химию в Менделеевский. И все в полном порядке, один только лопух по истории пару схватил. Я тебе на спор сдам куда хочешь.

Петя видел, как приехал Воронец, стоял, ждал, пока грузился самосвал, но не подошел.

Над дальними холмами плывет птичий косяк.

– Высоко… – щурится Середа, и все, как по команде, задирают головы. – С ружья не достать.

– Ты, Васька, практик, без всякого полета. Лес увидал, сразу думаешь – дрова.

– Дрова и есть, – усмехается Середа. – Природа – она красивей всего, когда мимо в “Жигулях” проезжаешь. А в деревне от нее человеку один вред.

– Почему вред? – удивляется Пятигорский.

– Дожди польют – дороги нет, мороз как даст – дров не напасешься. Никакой жизни, только вкалывай. Дом-то на земле, крышу починил – крыльцо завалилось…

Пятигорский лежит на грядке, раскинув руки, и читает: