Ловушка памяти

– Ты боишься попасться? – продолжал он. – Все боятся, в этом и драйв. Но потом к этому привыкаешь. Ты просто рано попал в передрягу, не успев войти во вкус.

Джереми не хотел входить во вкус, и он не боялся попасться – это было бы спасением; он боялся того взгляда, каким перед смертью смотрела на него та девушка с перевязанным шарфом ртом, и хоть и не он прижимал ее голову к подушке, ожидая, когда последний вздох, последняя судорога покинет и без того обессиленное тело, он все равно почувствовал себя убийцей.

Джереми не хотел иметь ничего общего с этим Нико, как и с теми другими. Как же хотелось ему вернуться в тот день, когда он впервые увидел этого слащавого типа, и врезать себе как следует или ему врезать, что тоже неплохо, – в общем, сделать хоть что-то, но только не связываться с ним! Однако было уже поздно; всегда слишком поздно, когда нечем платить. Когда последнее, что у тебя остается, – это ты сам, а сам ты никому и не нужен, даже самому себе.

Стакан наполнялся водкой. Кубики льда исчезали в ней, клацая льдом о стеклянные стенки.

Джереми отпил до середины. Ледяное и жгучее разлилось в груди.

– Ну, так что ты решил? – Нико смотрел на него как ни в чем не бывало. Будто спрашивал о походе в кино или на крикет.

– А я могу что-то решать? – Джереми стукнул стаканом по стойке бара и пошел вон из клуба.

Нико и не пытался его остановить – он знал таких, как Джереми, он знал, что каждый раз, решая сбежать, они возвращались за дозой. Они приходят, смотрят на тебя дерзким взглядом, получают товар и говорят себе, что этот раз был последним. Нико знал, как выглядят последние разы. В них нет дерзости, нет свободы, они пахнут смертью и более ничем, только она могла забрать их у Нико. А пока они живы, воля каждого из них принадлежит ему.

Вечерний город проплывал огнями безлюдных улиц и светодиодных реклам мимо окон автобуса, в котором уже полчаса трясся Джереми. Его тошнило то ли от качки, то ли от голода, он рисовал что-то на стекле, но, забыв что, стирал незамысловатые узоры, дышал на стекло и начинал по новой. В детстве он всегда так делал по пути в школу – ехать было около часа, а сидел он один, он всегда был один, даже посреди толпы. Он и дурь-то впервые попробовал, чтобы не быть одному, но и это не помогло. До другого конца города было несколько миль. Джереми прислонился к дрожащему стеклу; проплывавшие мимо улицы стали одной сплошной полосой, потом и ее не стало, все затуманилось, побежало, и он тоже побежал – в какую-то темную бездну подступившего сна.

Он снова увидел мать. Она тихо плакала, сидя в выцветшем старом халате на темной послеполуночной кухне.

– Ты же обещал, что это было в последний раз, – говорила мать, – ты же сказал, что бросил, ты же продал все, все, что тебе покупал отец, даже видеокамеру… Ты же целый год выпрашивал ее у него. Если б он был жив… – Она вдохнула полной грудью, захлебнулась подступившей обидой и выдохнула тихим рыданием.

Джереми не двигался с места; сейчас его волновал только этот пакетик, который был у матери в руках, больше всего он хотел его забрать.

– И ради этого, – она трясла травкой, глядя на него покрасневшими от слез глазами, – ради этого ты губишь себя?

Джереми чувствовал себя паршиво, очень паршиво, впрочем, как и всегда.

– Отдай, – сказал он.

– Что? – Мать медленно встала со стула, покачиваясь на тонких ногах, и пошла к нему. – Что ты сказал?

Ноздри ее раздувались, подбородок дрожал, растрепанные волосы, наполовину седые, лохматыми прядями спадали на лоб; она убирала их и убирала, открывая ему свое измученное от страданий лицо, чем еще больше раздражала Джереми. Он не хотел ее видеть, он вообще ничего не хотел.

– Отдай, мам, это не твое!

– Ты хоть понимаешь, ты отдаешь себе отчет, – она сжала пакетик в кулаке, – к чему это приведет?

– Отдай, я сказал! – Какое-то непонятное, непривычное для него бешенство накатило, овладело всем телом. – Не ты это покупала! – закричал Джереми. – Не ты!

Он подошел к матери и схватил ее за запястье так, что что-то хрустнуло у него в руке.

– Не отдам, не отдам! – кричала она.

Волосы ее растрепались, лицо еще больше залилось слезами. Джереми силой разжал ее тонкие пальцы и выхватил травку.

Мать осела на пол и… И больше он ничего не видел. Он убежал из дома. Он потом часто от нее убегал.

…Автобус заскрипел тормозами и покачнулся, разбудив Джереми.

«Конечная», – раздалось из динамика.

Дом их находился почти у автобусной станции: пройди немного, заверни за высокое здание автовокзала, и вот он – небольшой многоквартирник с вечно горящими окнами и полупогасшими фонарями вокруг. В их квартире свет тоже горел. Женская тень ходила по кухне, временами заглядывая в окно. Она ждала его каждый день до глубокой ночи, пока не падала без сил.

Джереми спрятался за угол здания автовокзала, прижался к телефонной будке и так и смотрел из-за нее. Ему показалось, мать стала еще меньше, еще сутулее. Сколько его не было дома, около года? Он зайдет, непременно зайдет, только не сейчас, потом, после… Джереми вошел в будку и, найдя в кармане пару монет, снял трубку.