Ловушка памяти

Я готова была закричать: знает, и она знает. Боже мой, ну вот это конец!

– Ты, – пошла на меня с выставленным пальцем мать, – ты знаешь, кто он, но не хочешь сказать – из упрямства, из вредности, а вовсе не из каких-то благородных чувств, как, наверное, думаешь.

– Мама! – Я растерялась, совсем не того ждала. Во всяком случае, не сейчас, не так сразу, без всякого перехода. – О чем ты говоришь? Откуда мне знать, кто убийца?

– Ты знаешь! И если не скажешь, на твоей совести будет ужасный грех. Неужели ты хочешь допустить, чтобы посадили невинного человека?

– Но я ведь именно этого и не хочу.

– Кто отец ребенка? Говори! – Она замахнулась на меня кулаком, я невольно отпрянула. – Кто отец? Ты должна, ты обязана сказать, иначе… – Мать опустила кулак, бросилась с размаху на стул, закрыла лицо руками и зарыдала. – Иначе они посадят Бориса. Они его посадят!

Нет, я и тут оказалась не права. Во всем не права! У матери с отчимом одна забота: как бы его не посадили, все для того только и делается, весь спектакль потому и разыгрывается. А я-то нафантазировала, благородство чувств приписала людям, которые…

– Его посадят! Ты должна его спасти! Неужели тебе меня совсем не жалко? Я ведь без него не выживу! Кто, кто отец Марининого ребенка?

– Я не знаю, кто отец ребенка. – Я с ненавистью посмотрела на мать, перевела взгляд на отчима. – И с чего вы взяли, что его должны посадить? Для этого нет никаких причин. Совершенно никаких!

Отчим отчего-то вдруг весь как-то сгорбился, сжался, отвернулся к окну.

– Чего вы так боитесь? Или, может быть, у вас есть причины?

Отчим ничего не ответил, мать опять начала всхлипывать.

– Они его так допрашивали, такие вопросы задавали… Они его подозревают! Скажи, я тебя умоляю, кто отец?

Мать вдруг начала сползать со стула, я не сразу поняла, что она делает. Стул отъехал в сторону, колени стукнулись об пол – мать молитвенно сложила руки и поползла на коленях ко мне.

– Наташенька, спаси его, скажи!

Этого я уже вынести не смогла. Я закричала. Ничего не соображая, пронзительно, отвратительно закричала и бросилась вон из квартиры.

Я долго бежала по улице, не зная, куда и зачем, не помня, почему бегу. В голове возникали какие-то обрывки мыслей, неопределенные и расплывчатые, как обрывки снов. Было что-то про кладбище и что хорошо бы сейчас посидеть на могиле – прямо на земляном холме, чтобы быть поближе к Максу. Я так устала жить одна, я так устала бежать. А еще лучше лечь там, вытянувшись, как на кровати, и вдыхать, вдыхать кладбищенский воздух, пропитанный запахом земли и осенних цветов…

Я бежала и думала. И вдруг отчетливо поняла, что Марину не убивала. Невероятное, какое-то дурманящее блаженство залило душу. Но только на секунду. Тут же сделалось больно, так больно… И дышать невозможно. И бежать невозможно. И смотреть невозможно: люди, дома, асфальт – все расплылось. Троллейбус проехал и тоже расплылся. Кто-то тронул меня за руку, расплывчато возник перед глазами черный костюм…

– Женщина, вам плохо? Что с вами? Вы плачете, вам помочь?

Я не убивала сестру, не убивала…

– Пойдемте, там скамейка, я вам помогу.

Я не убивала Маришку… Не убивала…

– Не плачьте, все образуется.

Я потому и не могу ничего вспомнить, что не убивала…

– Садитесь, отдохните немного, а потом, если хотите, я провожу вас домой. Вы где живете?

Но пиджак, апельсин и коньяк? И мои сигареты и зажигалка? Как все это объяснить по-другому? Я помню свою руку, сжимающую ручку ножа.

Я не помню ничего другого. Я не помню, как убивала. Пиджак и коньяк объяснить невозможно, но я сестру не убивала.

– Давайте вызовем такси. Вы в таком состоянии, может, лучше «Скорую»?

– Такси? Да, вы правы, надо вызвать такси. Ой!

Боже мой, я оставила сумку у матери! Телефон в ней – катастрофа! Шантажист, конечно, позвонит сегодня же вечером. Надо возвращаться, срочно возвращаться! Только бы оказалось не поздно, только бы он уже не позвонил…

Я вскочила и побежала назад, к маминому дому. Мой доброжелатель что-то прокричал мне вслед, но я не расслышала что.

* * *

Мама, к счастью, опять спала, открыл мне отчим. Проходить я не стала, взяла сумку, повесила ее на плечо и так, словно ненароком, словно для меня это не особо и важно, спросила:

– Мне никто не звонил?

И сделала вид, что вовсе не слежу за реакцией отчима, когда он ответил:

– Не знаю, не слышал. Кажется, нет.

И только тут вспомнила, что телефон не включала, дозвониться до меня не могли. Зря так волновалась, зря возвращалась.

Я попрощалась с отчимом – с того момента, как я поняла, что не убивала сестру, он больше не вызывал во мне враждебных чувств – и вышла. Во дворе вызвала такси и стала дожидаться на скамейке у подъезда.

Опять то самое дурманящее блаженство – словно поцелуй ангела – овладело мной. И опять всего лишь на секунду. Следом накатила ужасная, невыносимая тоска. Как тогда, все как тогда. Но теперь я поняла, отчего моя тоска происходит: я наконец осознала Маринину смерть.

Я ее не убивала – и это счастье, блаженное, ошеломляющее счастье. Но она все равно убита. Ее больше нет, навсегда больше нет.