Лучшая подруга Фаины Раневской

Не могу не помянуть добрым, ласковым словом главного режиссера театра Савинова. Это был чуткий, обладавший вкусом режиссер, увлеченно и серьезно работавший. Человек он был чистой, доверчивой души, чуждый интриг. Он очень страдал от вздорных, «чисто актерских» придирок и нападок одного из первачей труппы, который почему-то держал себя хозяином, распоряжался, командовал всеми, начиная с самого антрепренера.

Через два или три месяца после начала сезона Савинов был призван на войну, и театр с его отъездом на фронт превратился в арену любительских упражнений для родных и близких антрепризы. Вскоре после отъезда Савинова я узнала, что он убит.

Год моей работы в Киеве совпал с началом Первой мировой войны. Публика в театры не ходила, касса пустовала. Даже бенефисы актеров не давали полных сборов – страшный показатель того, что публика не принимает труппы. Мне было особенно больно, когда в мой бенефис (я поставила новую пьесу А. Н. Толстого «Выстрел») не было и половины сбора. Везде и всегда мои бенефисы проходили в переполненном театре, за что в Ростове-на-Дону меня в труппе шутя прозвали Крепышей (по имени скаковой лошади, которая тогда на бегах брала все рекорды).

В антракте я уныло сидела в своей уборной, не ощущая обычного праздничного бенефисного настроения, как вдруг ко мне вошел один из товарищей актеров и, видя мое расстроенное лицо, сказал: «Вы должны быть удовлетворены, Павла Леонтьевна. На ваш бенефис пришел Алексей Максимович Горький». – «Нет, правда?! Вы не шутите?» – «Нисколько!» Я радостно вскочила с места: «Вот для него я и буду сегодня играть!..»

Отсутствие публики угрожало жизни театра. Антрепренеры всячески изворачивались и добивались того, чтобы актеры «добровольно» снижали себе жалованье. Ни общего собрания для решения этого вопроса, ни обмена мнений среди актеров не было. По рукам ходила бумага с призывом «добровольно снизить себе жалованье». Актеры подписывались, чем подтверждали свое согласие.

Война диктовала репертуар. Театры наводнились низкопробными, так называемыми патриотическими пьесами. У Синельникова в Киеве шла антихудожественная пьеса «Позор Германии» С. Трефилова и О. Ефимова, у Мевеса – «Война» М. Арцыбашева.

Пьеса Арцыбашева была еще лучшей среди бесчисленного количества бездарной макулатуры, угодливой патриотической стряпни. Арцыбашев в своей пьесе рассказывал о переживаниях семьи, пострадавшей от войны. О матери, получившей известие с фронта о гибели сына, о молодой женщине, тоскующей без ушедшего на войну мужа и в ужасе отшатывающейся от него, когда он возвращается с фронта калекой, обрубком, потеряв обе ноги. Пьеса мрачная, проникнутая безнадежностью, но злободневная, чем оправдывалось ее появление на сцене театра. Публику потянуло на эту пьесу, сборы сильно поднялись, и редкий спектакль обходился без аншлага и без истерик в зрительном зале. Антреприза надеялась заработать на этом спектакле, как вдруг, перед самым началом одного из спектаклей «Войны» (мы уже были загримированы и готовы к выходу на сцену), пришло распоряжение полиции заменить пьесу другой, а «Войну» снять с репертуара.

Конечно, было, по меньшей мере, нетактично ставить такую пьесу как «Война» Арцыбашева, да еще в Киеве, через который ежедневно провозили раненых с фронта. В каждой семье были убитые и раненые. В зрительном зале среди публики часто можно было видеть раненых.

На одном из спектаклей ко мне в уборную постучался один из актеров нашей труппы и рассказал, что почти каждый вечер театр посещает один молоденький раненый офицер. Его привозят на извозчике, денщик вносит его на руках в театр и сажает в партер. Он тяжело болен и доживает свои дни. Единственная его радость – театр. Он не пропускает ни одного спектакля с моим участием (по словам моего товарища) и просит разрешения познакомиться со мной. Я, конечно, согласилась…

В антрактах его приносил ко мне денщик, усаживал на стул около моего гримировального столика, и мы беседовали. Он рассказывал мне об ужасах войны, и все рассказы были пронизаны злобной ненавистью к войне, к тем, кто ее разжег. Я никогда не встречала более озлобленного и несчастного человека.

Мимолетная встреча у меня была в Киеве с другом моей юности – Сережей Гореловым (сыном Владимира Николаевича Давыдова). Из-за тяжелой болезни он бросил успешно начатую актерскую работу и жил постоянно в Италии. Мы с ним изредка переписывались. Его письма были интересными, содержательными, но, естественно, проникнутыми безнадежностью. Стосковавшись по России, по русскому театру, по друзьям, он ненадолго приехал в Киев. Это был его последний приезд. Мевес, повидав его, соблазнил сыграть 2–3 спектакля. К моему большому сожалению, я не могла принять участие в этих спектаклях, несмотря на просьбы Сережи. Как раз в это время мне пришлось уехать из Киева в Москву по личным делам. С большой грустью я прощалась с Сережей навсегда – он это знал так же, как и я.