Лучше быть тварью, чем рабом

– Тебе же доставляет удовольствие смотреть на меня, наслаждаясь, смакуя мысль, что ты трахал мою жену в то время, когда я думал, что у нее никого, кроме меня, нет. Что она предавала меня с таким мужчиной – альфа-самцом, как ты. Метр девяносто, самоуверенный, красивый, дерзкий и мужественный. Прямо женский идеал. Не то, что я. Тебе кажется, что ты возвышаешься надо мной и сверху гадишь мне на макушку, а я, опустив голову вниз, принимаю это унижение, страдаю, терзаю себя немыслимой болью от предательства, обидой. Что я ненавижу тебя и сама мысль о тебе доставляет мне страдания, тяжкие мучения. Но разве в моем голосе ты слышишь сейчас хоть какую-то эмоцию, кроме сухой констатации фактов?

– Я ничего такого не имел в виду.

Рувим почувствовал, что слова Вакулы поставили его в какое-то непонятное и незнакомое для него положение. Не то, чтобы они были такой уж неправдой или преувеличением, просто после этих слов у мужчины появилось гаденькое чувство… хотя его собеседник взял основной удар на себя, так ему подумалось вдруг. И Рувиму вдруг захотелось этот удар смягчить. Такой реакции он явно от себя не ожидал, а потому даже немного растерялся.

– Слушай, дружище, все не так страшно, ты тоже неплох. Просто разные темпераменты и…

– Дора призналась мне, что изменила, в ту же ночь, когда убежала от тебя. Убежала от тебя, чтобы сходить в душ и позвонить мне. Я приехал почти сразу, и мы занимались с ней сексом прямо на пороге. Дора на дух не переносит мужскую слабость (в этом она мне тоже призналась), потому что она сама порой – очень слабая женщина, выдающая себя за сотворенную из гранита. Всю свою жизнь боялась в этом признаться, прячась от себя самой за мужскими спинами, за конфликтами, за позицией нападающей. Дора убедила всех, что она Медуза Горгона. И только мне одному показывала свои слезы, свои шрамы, свои переломанные кости, только я знал, что она Медуза Горгона, превращающая в камень саму себя. Ты знал, что у нее были сломаны два ребра и нос?

– Чего? – Рувим сморгнул.

Старик задумчиво смотрел то на одного, то на другого мужчину, и если бы не трагедия, обрушившаяся на плечи этих двух молодых людей, если бы не горе, объединившее их здесь, то он, может быть, даже похлопал бы Вакуле за смелость сказать в лицо человеку то, что думает о нем. Старик давно понял, что к чему и кто есть кто, – в тот самый момент, как нашел тетрадь Доры. Он был рад, что эта теплая июльская ночь не была испачкана ложью. Что узел наконец начал распутываться, пусть и не с того конца, с которого хотелось Старику.

– Она повелась на то, на что клюют многие женщины, обращающие внимание на тебя, она повелась на внешнее. Высокий, красивый мужчина с грубым голосом, крутой машиной, с маленьким членом… да плевать на член, дружище. Так ведь ты меня назвал, чтобы не обидеть? Чтобы не растоптать, как тебе подумалось, до конца. Дора говорила не только обо мне за моей спиной, но и обо всех, с кем сталкивала ее жизнь, – это ее небольшой недостаток, слабость, которую я не принимал очень долгое время, уродство, портящее ее красивое лицо. Недостаток, с которым я боролся так яростно, пытаясь ее пристыдить и изменить. Но смотри, вот ведь как получается, благодаря ей не только во мне одном можно увидеть все самое худшее (монстра, чудовище), не только я имею слабости и недостатки, можно и в остальных что-то разглядеть.

Рувим вскочил на ноги, почему-то посмотрел сначала не на Вакулу, а на Старика. Тот ответил ему безразличным взглядом, означающим, что ему совершенно плевать, какой у него член, что чужие члены его вообще не волнуют. Рувим посмотрел и на таинственную особу, сидящую в самом конце комнаты, она глядела в окно, не смеялась над ним и даже не улыбалась, но внимательно слушала разговор. Здоровяк подошел к своему собеседнику, встал напротив него, еще раз посмотрел на Старика и, решив для себя, что тот, может быть, даже не против будущего мордобоя, наконец, сказал:

– Встань.

– Зачем? – спросил Вакула, не пошевелившись. Он смотрел на Рувима снизу вверх.

– Хочу, чтобы ты смотрел мне прямо в глаза, продолжая свою речь. Кажется, ты такой смелый только на расстоянии, прикрываясь Стариком.