Лучшее прощение — месть

Чтобы Джорджо да заслуживал презрения?! Да почему? Наоборот, все ему сочувствовали.

Эвелина, как это и свойственно настоящей австриячке, нередко злоупотребляла спиртным. Однажды вечером, она, прослезившись в подпитии, призналась присутствовавшим друзьям и родственникам: «Бедный Джорджо! Он ведь был такой хороший, такой деятельный! Вот до чего довела его моя сноха! Равнодушная, холодная, бессердечная женщина. Это из-за нее ему так плохо, из-за нее он начал пить».

Никто из них не поднял голоса в защиту бедняжки, единственная вина которой состояла в том, что она вышла замуж за бездельника, имевшего могущественных родственников.

Вот так Джорджо и превратился в жертву собственной жены, коварной Гертруды, не давшей ему семейного тепла и толкнувшей его в объятия казино, скачек и покера.

Никто никогда не осмелился объяснить графине, что мужчина от холодной женщины бежит в объятия женщины горячей. Никто этого не сделал уже хотя бы потому, что миллиардеры, как известно, всегда знают все сами и им незачем слушать других.

На мой взгляд, все, наверное, опасались иметь дело с этими австрийскими мозгами, а также с банковским счетом графа Эдуардо Лупини.

Несмотря на все унижения, которые пришлось ему пережить в их доме, Франческо все же рассчитывал жениться на своей Гретхен, открыть в Париже собственный магазин, не подпуская ее родственников слишком близко к собственной жизни, заиметь потомство и жить-поживать, как это бывает в тех сказках, что рассказывают детям.

Но эта свинья дядя Самуэль, плачась на свою бедность, вынудил его через несколько месяцев после свадьбы открыть сообща маленькую антикварную лавку в Риме. К несчастью в Риме жила и тетка Гретхен, чье злое влияние стало незамедлительно сказываться. Не раз, поглядывая на Франческо, она говорила своей племяннице: «С твоей красотой, моя дорогая, ты могла бы выйти за миллиардера». Некоторое время Франческо все это сносил молча, а затем коротко и решительно сказал жене: «Послушай, дорогая, я не хочу настраивать тебя против твоих родственников, так же, как я не потерпел бы, если бы ты делала это по отношению к моим. Ты можешь бывать у них, сколько тебе хочется, но без меня. Учти, если ты будешь настаивать, чтобы и я навещал это дерьмо, то, зная твой и мой характер, могу заранее сказать что дело кончится разводом».

Гретхен, как истая австриячка, начала превращать жизнь Франческо в настоящий кошмар, стараясь любыми способами и любой ценой, вплоть до яростных скандалов, затащить его в дом своей родни.

Она ничего не понимала в профессии своего мужа, которая требует длительных поисков и нескоро дает свои плоды. Более того, она, вслед за своими родственниками, презирала его за нищету, поскольку у него не было их миллиардов. Она постоянно понуждала его просить какую-нибудь должность на их предприятиях в ожидании наследства: «Торопись, пошевеливайся, пока не поздно. Дядя стар, посмотри на других племянников, они-то не зевают».

Он уже даже и не спорил с ней. Просто оставлял ее присматривать за магазином, а сам отправлялся в Париж, где сохранил за собой квартиру и где вечерами в нашей компании старался отвлечься от мыслей о своем неудачном браке.

«Ты был прав, Марио, — сказал он как-то. — Со стороны действительно виднее. Хоть бы она забеременела, может это ее успокоит».

Но несмотря на все усилия и обещания гинекологических светил, Гретхен никак не удавалось произвести потомства.

Причина была в перенесенном когда-то сальпингите.

Франческо уже едва терпел ее.

Я его понимал: человек не может со всех сторон получать тумаки, да еще и говорить спасибо. Иначе ты не мужчина, а тряпка.

Самуэль заставил его отказаться от Парижа. Жена оказалась бесплодной. И вместо того, чтобы терпением и нежностью смягчить этот тяжелый для него удар, она еще и обращалась с ним, как с каким-нибудь голодранцем. В довершение всего, обзывая его нищим, она на самом деле могла жить только на его заработки, поскольку своих средств у нее не было, а обещания родни оставались только словами.

Год он терпел, а потом снова стал человеком действия, то есть тем Франческо, который всегда вызывал у меня восхищение. Во время своих наездов в Париж он опять начал ухаживать за девушками. Это был наш последний золотой период. Мы были вместе, и от наших проделок небу было жарко!

Я обычно изображал статую. Он, под предлогом помощи мне, начинал «обрабатывать» намеченную для меня жертву, не забывая попутно и свои интересы и проявляя при этом такую фантазию и такую энергию, которые поистине достойны были антиквара международного класса. Все нам годилось, за исключением, конечно, австриячек.

Иногда к нам присоединялся Сортир, и тогда казалось, что мы почти вернулись в прежние времена.

Однажды Франческо познакомился в «Селекте» с прелестной и очень молоденькой мулаткой. Сортир не преминул прокомментировать: «Белин! Ты любишь древности, но в постели предпочитаешь модерн! Может, я и ошибаюсь, но этой вроде нет еще и восемнадцати. Белин! Какая штучка!»