Лукия

Эта была жадная материнская любовь к своему первому, единственному ребенку. Это была та любовь, какую не могут охладить ни сибирские студеные ветры, ни тысячеверстные дороги, ни каторга, ни Сахалин. С годами она еще ярче разгоралась, точно раздуваемая сильными ветрами, и тысячи верст, и непроходимая тайга, и каменные горы казались тогда матери легкими, как пух, — вот дунуть только посильнее — ничего не останется ни от гор, ни от тайги.

— О чем думаешь, Явдоха? О чем думаешь-гадаешь, какое счастье себе высматриваешь?

Черный цыган положил женщине на плечо широкую, как лопух, корявую ладонь.

— Ой, Явдоха, не горюй. Видел я вчера сон — обедали мы с тобой. Я ел лук — горько мне будет, а ты пампушки белые с салом — счастье тебя ждет...

Явдоха еле улыбнулась бледными губами.

— Счастье, говоришь, Яков? Не такое ли, как у бедного цыгана в дырявом шатре?

— Ой, Явдоха, не говори так. Грех роптать. Николая-угодника не надо гневить. Не тоскуй. Вот уж волосы у тебя седеют. От кручины это, Явдоха, не горюй.

С Яковом Явдоха познакомилась на пароходе. Они подружились. У цыгана было шестеро детей, — он оставил их на далекой Украине.

Яков занимался кузнечным промыслом, но у него не было паспорта. Цыгана повели в волостную управу. Там он разругался с волостным старшиной. Старшина замахнулся на цыгана чернильницей и крикнул:

— Как ты смеешь мне возражать, мне, царскому служащему, семя цыганское?

Яков вспыхнул, обругал «царского служащего», а вместе с ним и царя. Из волостной управы цыгана отправили в уездный город, где до суда заключили в тюрьму. А потом за оскорбление «его императорского величества» Якова сослали на каторгу на Сахалин. Оттуда Яков сбежал. Его поймали, обрили полголовы, опять судили и теперь вновь отправляли в ссылку на Сахалин.

Дикие берега Амура вызывали у Явдохи смертельную тоску. Ничто здесь не напоминало украинские степи. Женщина всматривалась вдаль, где проплывали неприступные берега, горы, покрытые тайгой, а видела в воображении желтые волны хлебов, белые полосы гречихи, зеленые квадраты конопли.

Ночью, когда над Амуром светил бледный пустынный месяц и в тиши были слышны лишь вздохи спавших на палубе каторжников да шум воды под колесами парохода, Яков пододвигался к Явдохе, скороговоркой шептал ей на ухо:

— Ой, Явдоха, мы долго там не будем. Сбежим с тобой...

Его черные страстные глаза блестели в ночном сумраке, с уст слетали горячие слова о побеге и воле. Целыми ночами он строил планы предстоящего побега с острова.

— Там все по-другому, все чужое, не такое, как дома. Ив не тот, брыщинт не тот, кхам холодное и чужое[2]... Но однажды я уже сбежал оттуда, Явдоха, теперь знаю, что к чему...

Яков знал, с какими трудностями связан побег с Сахалина. От материка каторжный остров отделен широкой полосой морской воды — Татарским проливом. Конечно, легче всего перейти пролив зимой, когда его сковывает льдом. Но зимой трудно продержаться в тайге. Трудно переносить стужу и сахалинскую пургу. Не один беглец погиб в тайге зимой.

— Нет, Явдоха, мы сбежим летом. В июле в тайге созревают ягоды: морошка, брусника, черная голубица... А у поселенцев на огородах можно будет картошки накопать... А рыба, Явдоха. Эх, много рыбы в речках в июле... Мы возьмем у гиляков лодку или соорудим плот и поплывем...

Яков ничего не говорил о трудностях, о непроходимой сахалинской тайге, о тучах гнуса, о болотах.

Спустя два дня «Ермак», выбрасывая из трубы клубы дыма, подходил к Сахалину. Пароход остановился в километре от берега. Два катера поспешили от пристани. Каторжники хмуро поглядывали на каменистые высокие берега, на скалистые прибрежные кручи. Вдали разбегались приземистые домишки, а еще дальше в утренней дымке виднелись суровые очертания покрытых тайгой гор.

Молча сходили ссыльные по трапу на катер. Ругались конвоиры. На палубе произошла какая-то суетня, на кого-то покрикивали, стучали тяжелые сапоги. Студентку нашли мертвой. Она лежала, закутав голову в платок, вся мокрая от крови.

— Шапки долой, — загремел Яков, первым сняв свою арестантскую шапку из серого сукна. Половина головы была выбрита, на другой — ветер ерошил кудрявые волосы. Мелькнули в воздухе шапки. Угрюмые шли один за другим по трапу люди в серых халатах.

— Яков, голубчик, — шепнула Явдоха, — страшно мне... Задавит меня этот каменный остров... Никогда уже не увижу я свое дитя...

— Молчи, Явдоха, —так же шепотом ответил Яков. — Сюда дорога есть? Найдем и отсюда... Эх, Явдоха, я знаю. Поверь мне — все знаю...

Глава двадцать вторая

ЛУКА ТИХОНОВИЧ