Лукия

Капитан молча размахнулся и со всей силой ударил солдата по лицу. Тот покачнулся. Из рассеченной губы по подбородку потекла кровь.

— Сскот-тина!.. — процедил капитан. — Записать его первым в гренадерскую группу!

Вечером, похлебывая кондер из позеленевшего котелка, Левченко сказал Лаврину:

— Говорят, будто наш капитан из графов. Хлестко стукнул, сволочь. Губы распухли, точно осиного жала отведали.

Он помолчал, затем добавил:

— Графам да князьям воевать можно. Они за свою земельку дрожат. А мы за что кровь проливаем? И то сказать — скоро два года, как гнием в окопах...

— Эх, голова, — улыбнулся Лаврин, —только теперь додумался! Знать, тверд капитанский кулак, коли Кузьма Левченко от него прозрел!

«Крамольные» письма Лаврина домой привлекли внимание начальства. За солдатом начали следить. Судьба Лаврина была решена. Его ждал арест.

Как-то к Лаврину прибежал взволнованный Кузьма Левченко и шепотом рассказал ему о разговоре фельдфебеля с ротным, который он случайно услышал. Ротный расспрашивал фельдфебеля, с кем Лаврин дружит, какие беседы ведет с солдатами.

Лаврин глубоко задумался. Он знал, что его ждет после ареста. «Бежать! Немедленно бежать!»

Утром следующего дня началась атака. Солдаты неохотно выскакивали из окопов, чтобы, пригибаясь, бежать вперед, в синеватую утреннюю дымку. Капитан Скаржинский носился по траншее и с руганью выгонял тех, кто еще оставался в окопе.

— В атаку! — кричал он. — В атаку!

Он наскочил на Лаврина. Конечно, не узнал его, заорал:

— Ты почему здесь? В атаку, с-скотина!

Кровь ударила солдату в голову. Он тут же вспомнил, как граф травил его собаками, как, поиздевавшись, ткнул ему в окровавленные пальцы трехрублевую бумажку.

— Легче, граф Скаржинский! — вырвалось у Лаврина.

Капитан удивленно отшатнулся. Что-то знакомое было в голосе итого солдата, в его фигуре, в серых глазах.

— Помните, граф, как травили меня собаками? — тихо произнес Лаврин, отступив на шаг и до боли сжав в руках винтовку.

Лицо капитана передернулось. Оп дрожащими пальцами хотел выхватить из кобуры пистолет. Лаврин сделал выпад винтовкой. Сделал так, как этого требовали офицеры на учениях: раз — вперед, два — назад. Штык вонзился в тело, и капитан Скаржинский, даже не охнув, свалился на дно окопа.

Лаврин оглянулся. Вокруг — никого. Дрожала от взрывов земля. Издалека доносилось раскатистое «ура!». Солдат выскочил наверх и побежал вслед за товарищами.

Слева чернел небольшой овраг, заросший терном. Лаврин свернул в сторону, бросил винтовку и пополз на животе в колючие заросли. Здесь он достал из сумки индивидуальный пакет и забинтовал себе руку. «Так, вроде, лучше, —подумал он. — Как будто ранен. Довольно! Пускай графы воюют...»

Глава тридцать пятая

ДЕЗЕРТИР

Стояли жаркие дни, рожь дружно созревала, она даже уже начала звенеть и осыпаться. Старушка Федора с Лукией работали на полях Носюры. Но дальше допускать, чтобы своя рожь стояла, уже нельзя было — окончательно осыплется. Ночью прошел дождь. На заре Лукия отправилась на ниву. Поле было маленькое — косою негде размахнуться. Хорошо еще, что дождик прошел, зерно не будет так осыпаться.

Девушка ловко орудовала серпом — научилась, и все думала о Лаврине. Вот уже скоро два года, как забрали его на войну. А войне той, кажется, никогда конца не будет. И, наверно, стряслась какая-то беда — давно уже нет от Лаврина никаких вестей...

Перед глазами вставали письма Лаврина с тщательно зачеркнутыми строчками. Эти чернильные пятна казались зловещими, как сама смерть.

Солнце начало пригревать спину, на межах верещали полевые кузнечики, сладко благоухала спелая рожь. Ржаные колосья щекотали руки, по всему телу разлилась приятная истома. Завалиться бы на спину в шелестящие высокие стебли, слушать, как букашки ползут по былинкам, как поют кузнечики, погрузиться глазами в бездонное голубое жаркое небо, лениво следить за полетом узкокрылых ласточек в вышине... Размахнуться и подальше забросить серп — не надо ничего: ни работы, ни дум...

Лукия распрямила спину, вытерла рукавом сорочки вспотевший лоб. Ой, нет, не уйти от беспокойных дум. Словно черное воронье под непогоду, кружат они в голове — безрассудные, тревожные... Чует сердце Лукии — нет уже Лаврина на свете.

Серп в правой руке, левой Лукия подперла щеку и то ли задумалась, то ли забылась. И вдруг девушке послышалось, будто Лаврин ее тихонько позвал: «Лукия!». Да так позвал, будто ей не показалось, не померещилось, а действительно окликнул из знойного жита. Вот опять.

— Лукия! Лукия!..

Встрепенулась Лукия, и серп выпал из рук. Задрожала, похолодела, побледнела, как мертвец... А из ржи, пригнувшись, вышел человек в солдатской одежде, обросший, оборванный. Человек осмотрелся, увидел на дороге людей и присел. А затем снова:

— Лукия, это я! Я, Лукия!..

Весь свет закачался в глазах девушки, кругами пошли желтые хлеба, небо, земля... Солнце упало в хлеба и вспыхнуло лучезарным ослепительным сиянием. И в этом сиянии качалось страшно похудевшее, но родное и любимое лицо Лаврина...