Луна за облаком

И только когда в трубке раздались гудки, она сообразила, что на­до было спросить Трубина, почему это она должна являться в столь неурочный час для встречи с ним. И то, что она его не спросила, уг­нетало ее. и Чимита ненавидела себя за то, что растерялась, услы­шав его голос. Но то, что он позвал ее на встречу в такое необычное время — все это что-то означало. Этот неурочный вызов сразу на­строил Чимиту на то, что между ними что-то будет нынче — не толь­ко по части всяких трестовских дел... Это «что-то» и радовало, и бе­спокоило ее.

Перед тем, как выйти на улицу, она увидела на подоконнике конверт с хабаровским штемпелем. Само письмо куда-то потерялось и она не помнила, куда его сунула, не помнила и того, о чем говори­лось в письме. И ей вдруг стало жалко пустого конверта. И она в мыслях упрекнула себя, что забыла про письмо. Но то, что она сама писала в Хабаровск, это запомнилось: «Наконец-то я, кажется, могу иногда отвести душу. Он очень похож на тебя: умный, мрачноватый и тоже светловолосый. Больше того, вы даже в разговоре повторяете один другого».

На улице, увидев Григория, она опять вспомнила о хабаровском письме и о том, что писала туда о Григории.

— Вы очень похожи на моего хабаровского знакомого,— сказала ему Чимита и сразу же у нее мелькнула мысль, что надо бы начи­нать разговор не с этого, а с того, с чего он сам начал еще утром в коридоре.

— Нет, я лучше,— не задержался он с ответом.

— Почему же? Вы ведь не знаете моего хабаровского знако­мого!

— Ну, как... Мало ли что — не знаю. Он далеко, а я здесь,—до­бавил Трубин, подумав. — И только поэтому я уже лучше.

— У вас больше самоуверенности, чем остроумия.

— А что бы сказал ваш хабаровчанин, окажись он на моем месте?

— Это можно узнать.

— Каким образом?

— Я напишу ему. Да... Так что вы хотели по части рационализа­ции? И отчего это непременно сегодня? Можно бы и завтра в тресте или я приехала бы к вам на участок.

— Можно бы и не спешить,— сказал он задумчиво. — Я слышал, что вам приходилось бетонировать зимой.

— Приходилось. А что?

— Как-нибудь потом...

Чимита посмотрела на него удивленно: сам же позвал, а теперь— «потом»... Лицо его было утомленным, но менее мрачным и сосредо­точенным, чем обычно.

— А что же тут такого?—Он вынул руку из кармана пальто.

— Чего же вы звонили?

Она подумала, что ему понадобилась папироса, а он взял ее под руку. Вязкая тишина окутала Чимиту — неслышно ни голосов прохо­жих, ни шума автомашин. Один скрип его ботинок, но и этот скрип был тоже как тишина. Только его голос мог разорвать тишину, а он молчал и молчал.

— А у меня были маленькие неприятности,— произнес он.

Улица зашумела на все голоса. Будто ее прорвало.

— По вашему лицу этого не видно. Обычно вы бываете мрачнее.

Он рассказал ей о Потрахине, припрятанном бензине и о том, что

его вызывал следователь.

Она ловила каждое его слово и в голове у нее не было места ни Павлу Патрахину, ни припрятанному бензину, она все ждала, что Григорий что-то скажет о Елизовой. А о ней он не говорил. Может, ее там и не было?

— У нас Коля-милый часто звонил на тот завод. Чуть ли не каждый день. У него туда жена ездила.

— Я встречал ее. Помнится, в тот день она уже уезжала.

И не добавил ни слова, как она ни ждала. Трубин, казалось, за­был, с кем он шел. Она мельком взглянула на него и удивилась: ли­цо его стало совсем мягким, ни следа угрюмости. «Он думает о Да­ше»,— решила она.

«У него забинтована рука. Вот эти бинты держали ее пальцы. Ее, Дашины, пальцы».

— У вас что-то с рукой?

— Ножевое ранение.

— Слышала. Надо заявить в милицию.

— Ну что вы, какая милиция!— усмехнулся Трубин. — Мы-то с Бабием знаем, что этот Файзин нарочно мерз на ветру, чтобы его списали с авиации. Но никто другой этого не знает, и никто ничего не докажет. За давностью времени. И я не могу доказать, что он на­пал на меня с ножом и поранил мне руки.

И вдруг он сказал тихо, глядя перед собой:

— «Я виноват. Но вся моя вина покажет, как любовь твоя верна».

— Это чьи слова? Похоже, что стихи.

—- Из сонета Шекспира. Из сто семнадцатого сонета.

— Что это вас потянуло на стихи?

— Я вспомнил этот сонет потому, что думал о своей сбежавшей жене.

Чимита сочувственно покачала головой. Она снова была ему бла­годарна — на этот раз за то, что он думал не о Даше, а о Софье.

— А что еще в том сонете? Вы не помните?

— Отчего же? Помню.

Скажи, что я уплатой пренебрег за все добро, каким тебе обязан, что я забыл заветный твой порог, с которым всеми узами я связан.

Что я не знал цены твоим часам, безжалостно чужим их отдавая, что позволял безвестным парусам себя нести от милого мне края.

Все преступленья вольности моей ты положи с моей любовью рядом, представь на строгий суд твоих очей, но не казни меня смертельным взглядом Я виноват. Но вся моя вина покажет, как любовь гиоя верна.

— Вы раскаиваетесь в случившемся? С женой?..

— Мне хотелось бы сказать, почему я позвал вас на эту про­гулку.

Чимита рассмеялась, но ей было совсем невесело. Кто она для Трубина? Как держать себя t ним?

Григорий сжал ей руку.