Лужок черного лебедя

— Ты можешь писать стихи, если твой отец — великий композитор, а твоя мать — аристократка, но ты не можешь писать стихи, если твой отец менеджер сети супермаркетов и ты ходишь в обычную, среднюю, деревенскую школу.

— А-а. Что ж, это правда. Ты боишься, что волосатые варвары не примут тебя в свое племя, если ты поэт.

— Ну, да, более или менее…

— Более? Или менее? Как именно?

(Иногда она невыносима.)

— И так, и так.

— И ты хочешь быть одним из волосатых варваров?

— Я ребенок. Мне тринадцать. Вы сказали, что это несчастный возраст, и вы правы. Если ты не с ними, значит ты — против них. И они превратят твою жизнь в руины. Как они уже сделали с Флойдом Челеси или Николасом Брайаром.

— Вот теперь ты говоришь, как поэт.

— Я не понимаю. Что это значит?

(Мама уже давно сказал бы мне: «не смей говорить со мной таким тоном!»)

— Это значит, — мадам Кроммелинк выглядела очень довольной, — что ты выражаешь себя с помощью слов.

— Что это значит?

— Это значит, что ты честен.

— Любой может быть «честным».

— Да, легко быть честным, когда говоришь о чем-то незначительном. Но честно говорить о боли — это сложно. Хм. Значит, ты хочешь жить двойной жизнью. Один Джейсон Тейлор хочет заслужить одобрение волосатых варваров. Но другой Джейсон Тейлор — это Элиот Боливар, он хочет заслужить одобрение литературного мира.

— Думаете, это невозможно?

— Если ты хочешь быть просто рифмоплетом, — вино медленно вращалось в ее бакалее, — тогда очень даже возможно. Но если ты — настоящий художник, — она подержала вино во рту, как жидкость для полоскания рта, и проглотила. — Тогда невозможно. Если ты врешь миру о том, кто и что ты есть, твое искусство будет вонять этой ложью.

Я не знал, что ответить.

— Кто-нибудь еще читал твои стихи? Учитель? Лучший друг?

— Вообще-то, только вы.

В глазах у мадам Кроммерлинк появился этот блеск. Не просто отражение чего-то в комнате, но блеск идущий изнутри.

— Ты прячешь свои стихи от любимой?

— Нет.

— «Нет», в смысле «не прячешь», или «нет», в смысле у тебя нет любимой?

— У меня нет девушки.

Быстро, словно разговор наш был игрой в скоростные шахматы, она спросила.

— Ты предпочитаешь мальчиков?

Не могу поверить, что она задала этот вопрос (хотя, кого я обманываю? Многие думают, что я из этих).

— Я нормальный!

Она барабанила пальцами по стопке газет, в которых прятались мои строчки. Ее взгляд говорил: «а нормальный ли?»

— Вообще-то мне нравится одна девочка. — Сказала я, чтобы доказать свою нормальность. — Дафна Маддэн. Но у нее уже есть парень.

— Уху? И этот ее «парень», оно поэт или варвар? (она улыбалась — была довольна тем, что хитростью смогла вытянуть из меня имя моей любимой)

— Росс Уилкокс — дебил, а не поэт. Но если вы хотите предложить мне написать стихотворение для Дафны, то забудьте об этом. Надо мной вся деревня будет смеяться.

— Конечно, будет, если ты напишешь убогую поэмку, начиненную Купидонами, стрелами любви и прочими cliche. Мисс Маддэн так и останется со своим «дебилом», а тебя будут высмеивать. Но если твое стихотворение будет честным, настоящим и красивым, твоя мисс Маддэн будет ценить его больше, чем деньги и любые регалии. Даже в старости, когда станет такой, как я. Особенно в старости.

— Но, — я пытался сменить тему, — есть целая куча великих поэтов, которые использовали псевдонимы.

— Например.

— Эмм… — как назло, на ум пришли только Клифф Ричард и Сид Вишис[20]

.

Зазвонил телефон.

— Настоящая поэзия — это правда. Правда непопулярна, и поэзия — тоже.

— Но… правда о чем?

— Ох, о жизни, о смерти, о сердце, о памяти, о времени, о котах, о страхе. О чем угодно. (дворецкий не очень-то спешил к телефону). Правда — везде. Она — как семена деревьев. Даже ложь содержит в себе частичку правды. Но человеческий глаз замылен — рутиной, предубеждениями, беспокойствами, скандалами, грызней из-за места под солнцем, страстями, скукой, и, самое ужасное, телевидением. Этой гадкой, квадратной машиной. Здесь, в «комнате света» тоже стоял телевизор. Когда я въехала. Я сбросила его в подвал. Он смотрел меня. И так же должен поступить поэт — сбросить в подвал все, кроме правды. Джейсон. В чем дело?

— Эм… ваш телефон звонит.

— Я знаю, я слышу! Пусть идет до черта! Я разговариваю с тобой! (мои родители, наверно, спустились бы даже в горящую асбестовую шахту, если б им сказали, что там звонит телефон). Неделю назад мы с тобой пришли к согласию, что на вопрос «что такое красота?» не существует ответа, верно? Так вот, сегодня мы обсудим кое-что еще более важное. Если искусство — это правда, если искусство — это отсутствие фальши, тогда оно a priori обретает красоту.

Я старался усвоить это.

(телефон наконец-то замолчал)

— Твое лучшее стихотворение, — она копалась в стопке церковных газет, — это «Палач». Там есть частички правды — о твоих проблемах с речью. Я права?

Знакомое пламя стыда опалило мою шею, но я кивнул.

Я вдруг понял: только в своих стихах я мог говорить именно то, что хотел.