Лужок черного лебедя

В углу «комнаты света» стоял странный, старинный аппарат, похожий на фантазию Жюля Верна, с множеством серебряных кнопок, переключателей и огромной медной трубой, похожей на морскую раковину. Мадам Кроммелинк сидела в своем плетеном троне, откинувшись назад, с закрытыми глазами и слушала. Как если бы музыка была теплой ванной (на этот раз я знал, что лучше молча подождать, поэтому просто сел на диван). Игла скользила по виниловой пластинке. Классическая музыка. Никаких шумов и дерганных ритмов, ничего такого, что мистер Кемпси обычно заставляет нас слушать. Эта музыка была другая: заботливая и мягкая, печальная и величественная, мрачная и чистая. Но если и существуют правильные слова, то музыка не нуждается в них.

Пианино затихло. Флейта присоединилась к скрипке.

На столике, рядом с креслом Евы Кроммелинк лежали десятки страниц — неоконченное письмо. Должно быть, она включила музыку потому, что не знает, как продолжить его. Большая серебряная ручка лежала на неоконченной странице. Я боролся с соблазном подойти и прочитать письмо.

Игла прошла свой путь по винилу и вернулась в свою колыбель — музыка затихла.

— Безутешность так утешает. — Сказала мадам Кроммелинк. Она была не очень-то рада видеть меня. — Что это за реклама у тебя на груди?

— Какая реклама?

— Эта реклама, на майке!

— Это футболка клуба «Ливерпуль». Я болею за них с тех пор, как мне исполнилось пять.

— Что значит «HITACHI»?

— А это? Футбольная ассоциация изменила правила, и теперь команды могут печатать имена спонсоров на футболках. Hitachi — это фирма, производящая электронику. Из Гон-Конга, по-моему.

— Значит, ты платишь этой организации, чтобы быть их рекламой? Allons donc. И в одежде, и в еде… вы, англичане, имеете какую-то непреодолимую тягу к самоунижению. И еще — ты опоздал.

Объяснять все тонкости истории о разбитой оранжерее мистера Блэйка я не мог. Сложно сосчитать сколько раз мама и отец и даже Джулия (в те дни, когда она была особенно жестока ко мне) говорили: «все, я больше не хочу слышать твоих оправданий», и тут же, через пять минут снова поднимали эту тему. Поэтому я просто сказал мадам Кроммелинк, что я должен отработать месяц на автомойке, чтобы расплатиться за одну разбитую вещь. И еще — что сегодня в нашем доме ланч начался гораздо позже, чем обычно, потому что мама забыла разморозить телячью ногу.

Мадам Кроммелинк слушала меня с откровенно скучающим видом. Когда я закончил, она указала на бутылку вина на жемчужном столике.

— Выпьешь сегодня?

— Мне позволяют пить вино только если есть особый повод.

— Ну, если общение со мной ты не считаешь «особым поводом», тогда просто наполни мой бокал.

(белое вино пахнет яблоками, сиропом от кашля и — чуть-чуть — цветами).

— Всегда наливай вино так, чтобы было видно этикетку. Если вино хорошее, твой гость должен видеть это сразу. А если плохое — ты заслуживаешь порицания.

Я подчинился. Капля потекла вниз по бутылочному горлышку.

— Ну? Ты скажешь мне свое настоящее имя или я все еще должна помогать незнакомцу, который прячется за нелепым псевдонимом?

Мне было так стыдно, что Палач без проблем заблокировал слово «простите». Но в то же время я был ужасно зол на себя, зол настолько, что силой вырвал «Простите!» из лап Палача; и когда произнес его, то пожалел — мое извинение прозвучало слишком громко и грубо.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Джейсон Тейлор. — Пробормотал я. Мне хотелось плакать.

— Джей… кто? Говори четче! Мои уши так же стары, как и я. У меня в комнате нет спрятанных микрофонов, чтобы запиывать твой шепот.

Я ненавидел свое имя.

— Джейсон Тейлор. — Безвкусное, как жеванная бумага.

— Если бы ты был «Адольфом Гробовским» или «Пием Шваброголовым», это бы вполне объясняло, почему ты взял псевдоним. Но, скажи мне, зачем ты прячешь «Джейсона Тейлора» за именами двух людей — недосягаемого символиста и латиноамериканского революционера?

— Чего?

— Элиот! Ти-си Элиот! Боливар! Симон Боливар!

— «Элиот Боливар» просто звучит более… поэтично.

— Что может быть более поэтичным, чем «Джейсон», древнегреческий герой[18]? Кто создал европейскую литературу, разве не Греки? Элиот и все остальные поэты — они всего лишь воры, расхитители греческих могил, я тебя уверяю! И кто такой поэт вообще? Ведь поэт — это портной, он шьет свои тексты из слов.[19] Поэты и портные соединяют то, что никто другой не может соединить. Поэты и портные скрывают свое ремесло в своем ремесле. Я не верю тебе, Джейсон Тэйлор. Я думаю, ты взял псевдоним потому, что поэзия для тебя — это постыдная тайна. Я права?

— «Постыдная» — это не совсем то слово.

— Да? А какое слово тогда «совсем то»?

— Писать стихи — это… — я огляделся, — как-то… по-гейски.

— Гейски? Что это значит?

Это было безнадежно.

— Писать стихи — это… это занятие для жалких и убогих долбоящеров.

— То есть ты «жалкий»?

— Нет.

— Тогда, значит, ты «убогий долбоящер»? Что бы это ни значило…

— Нет!

— Тогда твоя логика мне не ясна.