Лытдыбр. Дневники, диалоги, проза

А потом, как поэтично заметил Кабаков в одной из своих статей, “гнойный нарыв прорвало”: началась перестройка, и всех “подпольщиков” международного уровня мощной волной выбросило за границу. В России остались в основном иностранцы, одержимые историографическим и коллекционерским любопытством. Это, впрочем, случилось не вдруг: всеобщему отъезду бывшего подполья предшествовали полгода свободы собраний, сходок, манифестаций и выставок. В это время и художники, и их поклонники, и позднее примкнувшие “группи” ловили ртом воздух свободы, покуда не нахлебались окончательно. Дальше был московский аукцион “Сотбис”, транслировавшийся по всесоюзному телевидению и показавший православному люду, что ценность упадочнического и буржуазного искусства измеряется за заветным кордоном десятками тысяч фунтов доселе невиданных стерлингов. Чуткие отъезжающие бросились скупать произведения современного местного искусства, как раньше скупали коралловые нитки, бриллианты и платину. По этому поводу могу подарить читателям анекдот из жизни.

В художественном салоне на улице Чехова в Москве ставили штампы на картины, разрешённые к вывозу из СССР. Кабаков пришёл в салон, чтобы получить разрешение на вывоз собственной картины в Австрию. Картина, разумеется, под мышкой. Дело было через несколько месяцев после аукциона “Сотбис” в Москве.

– Вы что, мужчина, вывозите?! – набросились на художника многочисленные отъезжанты, образовавшие в художественном салоне здоровенную очередь. – Это же Ка-ба-ков! Оригиналы! Это же достояние народа! Вам это никогда не разрешат вывезти! Ха, странный человек, нашёл что купить. Купил бы лучше Зверева – его пока выпускают…

Вышла секретарша, увидела Кабакова, сказала:

– Ой, заходите, Илья Иосифович!

Очередь сделала глубокий выдох и смолкла, потрясённая.

Затем, года примерно за три, художников в России почти не осталось, а за ними уехали и “группи”. Дольше всех держалась молодёжь – бастионом стоял предназначенный на слом дом в Фурманном переулке, занятый десятками художников под мастерские и жильё. “На Фурманном” спали, ели, пили, курили на славу, принимали иностранные делегации, подписывали долгосрочные контракты – при этом в доме на слом не запирались двери, не работали водопровод и канализация, свет горел не всегда… Уморительно было смотреть, как германский миллионер Людвиг, один из крупнейших в мире коллекционеров современного искусства, ступал по скрипучим доскам рассыпающихся квартир на Фурманном, с важным видом пожимал руки художникам, давал распоряжения свите. Съёмки научно-популярных фильмов для какого-нибудь Би-Би-Си или австрийского телевидения также выглядели престранно. Постепенно всё же и Фурманный сдался на милость энтропии в виде наполнивших здание кривоногих азиатов в бушлатах – военнослужащих строительного батальона советской армии. Орудуя лопатами, ломами и заступами, стройбатовские потомки Чингисхана разломали то, что можно ещё разломать в оставленном доме, а художники и иже с ними покинули шестую часть обитаемой суши, устремившись к персонально-коллективным выставкам, международным тусовкам, заграничным стипендиям и годам странствий… Кончилась эпоха.

И вдруг она снова началась – по крайней мере для тех в Израиле, кто помнит. В Иерусалимском музее открылась выставка “Бинационале”: советские и израильские художники, причём советские – это как раз те самые, “подполье” и Фурманный. На открытие пришло больше народу, чем, по моим подсчётам, населяет город трёх религий. Злые языки утверждают, что такого наплыва публики не было до сих пор ни на одном вернисаже Иерусалимского музея.

В залах всё было как на “квартирной выставке” в Москве лет эдак 10–15 назад, только в масштабе две тысячи к одному. Но работ видно не было, да никто и не старался их увидеть. Никто не заметил даже отсутствия работы Кабакова “Красный вагон”, о которой за две недели до открытия выставки раструбила местная пресса. Главным героем вечера была тусовка – как в старые добрые времена, как надцать лет назад в далёкой отсюда географии. Кажется, не пришёл только мёртвый. Мимо инсталляций Кости Звездочётова и Андрея Филиппова, вечно инфантильных кошмаров “Медицинской герменевтики”, неизбывных газет Пригова, песочных поцелуев Димы Врубеля (Брежнев и Хонеккер) бурлила Россия – такая, какой нигде больше нет: ни здесь, ни там. Сказочная, былинная. Кто-то толкнул меня сзади под локоть, сказал: “Слиха”[159]. “Боже, израильтянин… Откуда?!” – подумал я, но обернулся и увидел Игоря Мироновича Губермана. От сердца отлегло.