Лжедимитрий

— Нету, мамушка, царевне сначалова покойный женишок, дацкой прынц Яганушка, припомнился, и она изволила заплакать, — защебетала востроносенькая, с сильно развитыми плечами и бюстом Оринушка, княжна Телятевская. — Все припомнить изволила, что было на принце Яганушке, как царевна его в окошечко увидала: и платьице на нем — атлас ал, делано с канителью по-немецки, и шляпочка пуховая, на ней кружевцо делано— золото да серебро с канителью, — и чулочки шелк ал, и башмачки сафьян синь…

Мамушка только качала головой.

— А вы б ее потешили — песенки спели, — говори" мамушка.

— Пели, мамушка, так царевна сама изволила нам такую песенку спеть, что и мы все разревелись.

— Какая ж это такая песенка? Али неслыханная?

— Неслыханная, мамушка, подлинно неслыханная! Про себя изволила царевна петь да про расстригу, про Гришку Отрепьева.

— Господи! С нами крестная сила! Вот сейчас его, окаянного, на Лобном месте проклинали.

— Проклинали, мамушка?

— Проклинали.

Девушки кинулись к ней с расспросами.

— Да отстаньте вы от меня, сороки, дайте мне царевну-то допытать.

— Не почто меня пытать, мамушка-голубушка, и сама тебе свою песенку спою, — ласково говорила, улыбаясь и целуя старушку, Ксения. — Сама ты мастерица петь, и меня научила гласы воспеваемые любить. Я вот и напела себе песенку, и спою ее тебе.

— А ну-ну, послушаем.

И Ксения, отойдя в сторону и подперев свою белую полную щеку такою же белою точеною ручкой, тихо, заунывно запела:

Ой и сплачетца мала птичка,Белая перепелка:— Охте мне, молоды, горевати!Хотят сырой дуб зажигати,Мое гнездышко разорити,Мои малые дети побити,Меня, перепелку, поимати…

— Ох уж и мастерица ты у меня, золотая моя, уж и подлинно млада перепелочка, — шептала старушка, с любовью и со слезами на глазах глядя на свою вскормленницу.

— А ты, мамушка, послушай, что дальше-то, — не утерпела Оринушка, княжна Телятевская.

— Слушаю, слушаю, сорока ты эдакая.

Ксения, взяв глубокие грудные ноты, продолжала:

Ох и сплачетца на Москве царевна,Борисова дочь Годунова:— Охте мне, молодцы, горевати!Что едет к Москве изменник,Ино Гришка Отрепьев-расстрига,Что хочет меня полонити,А полонив меня, хочет постритчи,Чернеческой чин наложити.

При пении последних стихов мамушка встала, с боязнью и мольбой протянула вперед руки.

— Что ты! Что ты, царевна! Господь с тобой! Что ты непутящее выдумала! Да не дай Бог батюшка осударь услышит — так он сказнит мою седую голову.

— Да, матушка, и мы то же говорили… Так не слухает царевна, — снова затрещала Оринушка.

— Да ты, мамушка, дослушай до конца, — тихо настаивала Ксения. — Батюшке я не скажу об этом.

— Ох, Господь с тобой! Всю душеньку мою вымотала, — бормотала старуха.

— Ну, слушай же… Еще меня не постригли, — улыбаясь, говорила Ксения, перебирая свою трубчатую косу. — Слушай…

Ох, ино мне постритчися не хочет,Чернеческого чину не сдержати,Отворити будет темна келья,На добрых молодцов посмотрити.Ин — ох милыи мои переходы,А кому будет по вас да ходитиПосле царского нашего житьяИ после Бориса Годунова?Ах, и милыи наши теремы,

А кому будет в вас да сидети,После царского нашего житьяИ после Бориса Годунова?

Когда Ксения кончила и оглянулась на подружек, то увидела, что две из них, забившись в угол, горько плакали.

— Голубушки мои! — бросилась к ним Ксения. — А вы и вправду подумали, что меня уж постригли. Перестаньте плакать. Ну, будет, будет, не плачьте. Меня еще не постригли — мы еще с вами на добрых молодцов посмотрим.

И царевна ласкала и целовала своих подружек.

— Ох уж ты мне, егоза! — ворчала мамушка. — Всех перемутила и меня, старую, чуть в слезы не ввела.

— А как, мамушка, Федя-братец за эту песенку на меня взлютовался, так хоть святых выноси: «Ты, — говорит, — обиду чинишь нашему царскому роду…»

— И подлинно, чинишь. Пронеси только, Господи, все это мимо царя-осударя! Ох, страшно. Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его, — крестилась мамушка.

— Нет, мы уже с Федей помирились, и он больше на меня за это не сердитует и показывал мне свой чертех Российского государства, — успокаивала всех Ксения.

— Какой чертеж, голубушка-царевна? — спросили девушки.

— А на большой бумаге да киноварью с синим крашен, — защебетала было востроносенькая Оринушка Телятевская, да и прикусила язык, вспыхнула как маков цвет и закрылась руками.

— А что, стрекоза, разве ты видала? — накинулась на нее мамушка.