Лжедимитрий

— Нет, не все я знаю, не дал Бог, — продолжала женщина в саване. — Я вот не знаю, чья это была голова — царская или смердья. Этого я не ведаю. — И, вглядываясь в череп, тихо, но внятно шептала: — Ужом был… ковчег спас… это хорошо… после кошкой стал — увидал бесовску мышь в ковчеге — и съел беса со мышью? — вдруг спросила она, обращаясь к пришедшему.

— Не ведаю, матушка святая, прости, ничего не ведаю.

— Не ведаешь. А мышь-то в шапке была, только не в ворованной, а в своей. И шапочка эта попала потом в глупую головушку, и сошла эта глупая головушка в темную могилушку, а шапочка на колышке осталася. Некому надеть шапочку. Надо было надеть ее Уарушке. Ты знавал Уарушку?

— Не знаю, матушка, о каком Уарушке молвишь ты, — сказал пришедший, боясь взглянуть в глаза своей собеседнице.

— А, не знаешь? А глянь мне в глаза, тогда, может, припамятуешь, что когда у царя Иван Васильича родился последний сынок, то нарекли ему имя Уар, понеже рождение ему бысть девятаго на десять дня месяца октемврия, когда празднуется память мученика Уара. Рыженький Уарушка… А после нарекли его Митей — Димитрием. В Москве сиверко стало, так Митю свезли в Углич — потепле там, да и орешки растут там. Играл Уарушка орешками, а после в тычки играл. На Уарушке ожерельице жемчужно. А там — ох! Кровушка брызнула через ожерельице… не стало Уарушки… нету…

— Нету? — радостно задыхаясь, спросил пришедший.

— Нету, нету, да вдруг есть! Два Уарушки стало…

— Два?

— Два… А угадай — который настоящий? Тот ли, что в Угличе лежит, тот ли — что в Путивле сидит?

— И ты знаешь, который настоящий?

— На — смотри и угадывай: царский или смердий?

И она подала ему череп. Дрожащими руками он взя холодный костяк.

— Не угадаю, не отличу, — говорил он с трепетом возвращая череп.

— А! Не отличишь? А кровь царскую от смердьей отличишь?

— Нет, матушка, не отличу.

— А мясо царское от смердьего отличишь?

— Нет, не отличу.

— То-то же… У путивльского Уарушки то же мясцо, что и у углицкого, а у углицкого то же, что и у путивльского… поди-тко разбери их.

Пришедший тяжело вздохнул и опустил голову.

— А что, тяжела шапка Уарушкина?

Тот с отчаяньем покачал головой.

— А тепла шапочка? — продолжала отшельница. — Ох, горяча она, горяча шапочка ворованная! Горит она у вора на голове, горят и седеют без времени волосы под этой шапочкой. А есть на тебе рубашка? — неожиданно спросила она.

Пришедший не знал, что отвечать — так поразил его этот вопрос.

— Есть…

— Вижу, вижу… И шуба соболья есть, и шапка у тебя горласта. А ведаешь ты — у всех ли в Российской земле рубахи есть, посконные хоть?

— Не ведаю, матушка.

Женщина, приложив губы к той стороне черепа, где когда-то на черепе этом было ухо, шептала:

— А был некий муж в некоем царстве, силен властию и богачеством. И Божим изволением, дьявольским же наущением бысть той муж избран на царство. И венча его святитель венцом царствия земного и помаза его помазанием. И умилися духом царь той, и, воздев руки горе, возопи к святителю пред лицем всего народа: «Бог свидетель, отче! В царствии моем не будет ни нища, ни убога». И, взяв ворот рубахи своей, рек: «И сию последнюю разделю со всеми…» Знал ты такого царя? — обратилась она к пришедшему.

— Знал, — отвечал тот едва слышно.

— А где ж он ныне?

— Я здесь! — простонал пришедший и упал на колени перед распятием. Голова его упала на грудь, волосы свесились — все в нем выражало глубокое отчаяние.

Женщина, быстро утерев слезу, скатившуюся на ее бледную щеку, тихонько перекрестила стоявшего на коленях Бориса.

— Господи! Владыко всесильный! Не вмени мне в суд мои пригрешения. Не за себя молю тя, Отче, за детей невинных, — шептал несчастный царь московский.

Когда он встал, то увидел, что и женщина стоит в гробе на коленях и молится.

— Святая! Научи меня, настави мя, святая! — с плачем умоляет Борис.

— Не греши, царь, не называй меня святою… Свят-свят-свят Господь Саваоф — един. Он свят! — строго сказала отшельница.

— Прости, блаженная! Научи, настави мя…

— Царь московский говорит со мною или раб Божий? — спросила отшельница.

— И царь, и грешник.

— Царству своему и владычеству ты ищешь помощи или душе своей?

— Не могу я отделить себя от царства моего, аки голову от туловища.

— Господь отделит, — строго сказала отшельница. — Видишь ты мою жизнь?

— Вижу… не житие, а подвижничество.

— А ищет ли твоя душа такого жития?

— Не смею, пока я царь, пока царство мое в опасности обретается. Скажи мне, как мне спасти Русскую землю?

— От кого?

— От злодея, от вора, от самозванца.

Отшельница покачала головой.

— А он от тебя ее спасти хочет, — сказала она как бы про себя.

Потом, выйдя из гроба и став лицом к лицу с Борисом, спросила:

— Сказывай, как перед Богом: ты повелел убить царевича?

— Ни, Господу всевидящу, ни! Несть на мне греха сего.

— Так он сам себе смерть сотвори — на нож пал, в тычку играючи — да?

— Ей-ей, Богу попустившу сие.

— Сам-то ты видел его зарезана?

— Нет, таково было донесение князя Василия Шуйского.

— А ныне Шуйский стоит на первом донесении?

— Стоит, пока я стою над ним; а станет другой — другое скажет: лукаво сердце Шуйского.