Лжедимитрий

— Нету… Он… царевич… чертеж этот… я нечаянно… и царевич нечаянно, — бормотала растерявшаяся девушка.

— То-то у вас все нечаянно… Поди, и поцеловались нечаянно, — ворчала старушка.

— Нету, мы не целовались, мамушка.

И Оринушка совсем присмирела. Присмирели и другие девушки. Ксения, глядя на них, только улыбалась.

А царевич, которого мамушка поклепала, будто он целовался нечаянно с княжной Телятевской, с Иришей, сидит в это время в своей комнате и серьезно занят своим чертежом, наделавшим во дворце столько шуму, особенно в женской половине, в тереме.

Чертеж этот — не что иное, как ландкарта, на которой изображено Московское царство. Ландкарту чертил сам царевич, который был большой искусник и всякой книжной мудрости навычен.

Царевич Федор — юноша лет шестнадцати, хорошо упитанный, белотелый, белолицый и румяный, и в отца — черноволосый и черноглазый. Он сидит в своей комнате над ландкартой и подрисовывает ее то там, то здесь. Около него пожилой мужчина в богатом боярском одеянии стоит в большом недоумении.

— И ты, царевич, доподлинно сказываешь, что тут вся Российская земля на этой бумаге уместилася? — спрашивает он недоверчиво.

— Вся, дядя, доподлинно вся, — отвечает Федор.

Дядя с изумлением разводит руками:

— Да и тут и Кремлю-то одному не поместиться, а то на: вся Российская земля! Да Российскую-то землю и в кои годы объедешь.

— А вот на чертеже-то, дядя, ее всю и видно, — успокаивает его царевич.

— Как же ты говоришь — всю? А покажи-тка ты мне мою звенигородскую вотчину.

Царевич ткнул пальцем в одну точечку.

— Вот и Звенигород.

— Чудеса! Ну а где ж тут моя вотчина с пустошами?

— Ея тут нет.

— Ну, вот и нет! А ты говоришь — вся Российская земля. Ну а что это за червячки такие длинненькие написаны тут во?

— Это реки, дядя.

— Реки — поди ты! И Москва-река есть, и Яуза, и Неглинка?

— Есть и Москва-река. Вот она.

— Экой червячок махонькой — мизинцем закроешь. Ну а Волга-река?

— Вот она — до самого моря дошла.

— Ишь ты, какой кнутище — подлинно кнут, а — Волга, значит. Ну а, примером сказать, и городы тут есть?

— Есть и города, дядя. Вот Москва, вот Новгород, Тверь, Псков, Нижний, Рязань.

Иван Годунов даже руками об полы ударил.

— И Клин, поди, есть?

— Вот и Клин, дядя.

— Ах ты Боже мой! Вот эта маковая росинка — Клин?

— Он и есть.

— Ай-ай-ай! Подлинно макова росинка. А Москва-матушка?

— Вот кружок.

— Те-те-те! Кружочек махонькой — вижу, вижу! Вот и вышло, как в пословице: «Москва Клином сошлась». Что Клин, что Москва — макова росинка. Ну а ежели бы сказать — Путивль-город… Этого, поди, нет? — спросил он как-то нерешительно.

— Нет, дядя, и Путивль есть.

— Ой ли! Есть?

— Вот он.

Годунов так нагнулся, что полкарты прикрыл своей бородой.

— Путивль… Ах ты, собачий сын! Так вон он где — на-поди! Да это до Москвы рукой подать.

Годунов, видимо, растерялся.

— Ах он, анафема, проклят! Ах он, сатанин хвост, Гришка-дьявол! А! В Путивле уж… — бормотал он, глядя на точку, изображавшую Путивль. — И что ж это царское войско не берет его, анафему? А! Куда затесался…

И царевич глядел смущенно. Ему вспомнилась песня Ксении. Ох, какая страшная песня! Ножом по сердцу режет. «Ино охте мне горевати…» И Ириша Телятевская вспомнилась. Нагнулась это она над чертежом — Москву ищет, и он, Федя-царевич, ищет Москву — и щеки их вместе; горит щечка у Ириши — и на самой-то Москве и сошлись их губы воедино… нечаянно, ненароком… да так и остались…

— Осударь царевич! — раздался вдруг голос Семена Годунова. — Царь-осударь указал тебе явиться на очи.

Царевич молча последовал за посланным.

XI. БОРИС У ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННОЙ

Время шло, стуча то в тот, то в другой дом своею железною клюкою и унося того или другого в могилу. В Москву приходили все более и более тревожные вести, что у того, кто называет себя царевичем Димитрием, сила растет, а Борисова сила, Борисовы рати тают, как воск перед иконою.

Борис сидел один почти постоянно, думая свою страшную думу и не зная, что предпринять… Вспоминались старые грехи, вспоминались неправды целой жизни, длинною лентою расстилалась позади кровавая дорога, которая привела его на трон… А поворота нет — и не на кого надеяться, не к кому обратиться… К Богу? Но как понести к Богу душу ему, Борису?.. Пусть молятся чистые души, такие, как душенька Оксиньюшки-царевны… И дети ходят по московским церквам за батюшку — просить Бога не карать ни «батюшково согрешенье», ни «матушкино немоленье».

В поздний зимний вечер из Кремля выезжают крытые сани… Кто в них сидит — не видно. Сани едут по направлению к Новодевичьему.