Магическая Прага

Самое пугающее существо из глиптотеки моста – это Турок из скульптурной композиции Брокоффа, так называемый “Турок на мосту” (Turek na mostě), который по степени странности может сравниться с Големом и с бородатым привидением святой Старосты (нем. Heilige Kümmernis) в Лорете. Скульптурная группа представляет святого Феликса де Валуа и святого Жана де Мата, основателей ордена тринитариев, которые боролись за освобождение христиан из рабства неверных, с которыми вместе почему-то затесался славянский святой Иван. Три покровителя расположились на скалистой темнице, из зарешеченного окна которой высовываются, все в искривленных позах, три несчастных христианина с мольбой о помощи. Опираясь на скалу, хмуря брови, дремлет невозмутимый, величественный страж этой пещеры, янычар с большим животом и свисающими усами, в расшитом кафтане, с кривой турецкой саблей и в тюрбане. Его злой сторожевой пес сидит почти на парапете и словно обнюхивает прохожих. Олень святого Жана де Мата застыл над крутым обрывом, как бы прислушиваясь к воплям трех несчастных. Общее расположение скульптур напоминает расположение фигурок в барочных вертепах и статуэток, высеченных ремесленниками из горных пород в Крушне Горы (Рудных горах)[1190]

.

Оскар Винер рассказывал, что Лилиенкрон во время своих беззаботных прогулок по Праге от души смеялся, увидев угрюмую физиономию Турка, и даже запустил апельсином в открытую пасть цербера[1191]. Отголоски язычества еще прослеживались в провинциях Миттельевропы (Срединной Европы), когда Брокофф изваял эту статую (1714). Образы турок, как воспоминание о набегах, которые они совершали в 1683 г. вплоть до Вены, встречаются повсеместно в произведениях барочного искусства Чехии: и не только в живописных полотнах и скульптурах, но и в балаганных песнях, в вертепах, в народных комедиях, на маскарадах в честь святого Микулаша и на карнавале[1192]

. Мустафа с Карлова моста предстает в ином образе, в нетипичном для чешского барочного образа турка[1193] – он не какая-то кариатида, не побежденный раб, а почти призрачная сущность, вселяющий ужас тюремщик, почти адский персонаж в духе Майринка.

В своем рассказе Эгон Эрвин Киш повествует о богатом немолодом купце, торговавшем персидскими коврами, армянине Задриадесе Патканяне, который, переехав в Прагу, женился на Милушке, юной дочери седельника. Днем и ночью он носил при себе саблю, с помощью которой в Эрзуруме он отправил на тот свет свою первую жену[1194]

. В воображении напуганной Милушки жестокий армянин соединился с образом злобного Турка с моста. Пока он болтался по кабакам, молодая жена бегала к столь же юному любовнику по имени Тоник. Однажды поздно вечером, возвращаясь со свидания, Милушка бросила камень в кривую саблю каменного мусульманина, и оружие, отлетев от статуи, упало и вдребезги разбилось. Армянин, который ждал жену уже несколько часов и с ума сходил от ревности, занес уже было с ехидной усмешкой саблю над головой Милушки, но вдруг в ужасе обнаружил, что в руке у него остался один эфес[1195].

Во всех статуях на этом мосту – как в тех, что надменно устремляют известковые глазницы в небесную даль, так и в тех, что предаются неистовому экстазу или обращают язычников в христианство и творят чудеса – есть что-то театральное – в их жестах, в выражении эмоций, в этих растрепанных одеяниях. Горделивость, высокомерие и некоторое бахвальство сочетаются со стремлением победить тяжеловесность, прибивающую их к земле. Мне вспоминается напыщенность фигур святых Косьмы и Дамиана, которые, словно два шарлатана, выставляют напоказ свои лекарства; подобная пафосность и в образе святого Иво, покровителя адвокатов и крючкотворов, и в фигуре святого Викентия Феррера, воскресающего мертвеца из гроба, и в статуе святого Прокопа, великого укротителя бесов, под которой свернулся калачиком дьявол.

Среди этих святых нет ни одного статичного и степенного, и, в отличие от самой Праги, ни один из них не страдает кататоническим синдромом[1196]: на своих высоких пьедесталах, подобных крутым скалам, эти небесные клоуны-эквилибристы разыгрывают несколько представлений одновременно. Чтобы вовлечь прохожих в эту игру, некоторые фигуры настолько выступают, что к ним можно прикоснуться: пес Турка, к примеру, или ангел у святого Франциска Борджиа, который уселся на пьедестале, непринужденно свешивая ножки. Даже-после заката статуи не прекращают общаться. Ходили слухи, что когда-то в полночь они беседуют друг с другом с таким пылом и красноречием, что иные богословы позавидовали бы, а в кабаках пьяницы пересказывали эти воображаемые беседы.

Глава 85

Незвал пишет: “…кто не видал, как ночью, в неведомые нам, не предусмотренные календарные дни, статуи сходят со своих смертоубийственных пьедесталов, чтобы, смешавшись с ночными прохожими, обойти все двенадцать пражских мостов, которые все сразу отсюда и не увидишь, – тот никогда не поймет моей поэзии”[1197].