Магическая Прага

Страстный любитель табака, как Манилов в “Мертвых душах”, Виргиниус (вернее, писатель Эдуард Мария Шранка – наполовину чех, наполовину немец) держал в огромном шкафу за стеклом различного рода приспособления для курения: пенистые трубки с серебряной отделкой, мундштуки самых разнообразных форм, трубки из орехового корневища, из янтаря, из обычной и обожженной глины, турецкие наргиле и сибуки, обернутые в шелковую ткань и парчу, украшенные канителью и жемчугом, трубки для курения опия, спички, старинные огнива, агатовые и стеклянные блюдца с щепотками тертого нюхательного табака. Напротив этого массивного шкафа в секретере чуть меньшего размера громоздились книги – как современные, так и старинные – о возделывании и использовании пасленовых растений.

Комната-музей Виргиниуса могла похвастаться коричневыми стенами с зелеными арабесками в виде листьев табачного дерева, а также целой серией изображений различных привычек курильщиков. Пол, внутренняя перегородка, ковер и кровать (начиная от наволочек на подушках, заканчивая перинами и покрывалом) – все было коричневым. Коричневые тапочки под кроватью. На столах Виргиниус раскладывал пирамиды и коробки с блестящим табаком – как скрученными в трубочики, так и крошеным, пачки марилэнда, скребки для чистки трубок, канделябры, чтобы от них поджигать сигары с помощью бумажных скруток под названием “fidibus”, и еще всякую всячину, используемую курильщиками. Помимо историй о перчатках, пиве, супе, он написал “коричневую книгу”, в которую вошла сотня различных историй, связанных с табаком[1259]

.

Глава 94

В одном из рассказов Богумила Грабала[1260]

некий старый болтун, одного поля ягода с карикатурными персонажами Гашека, пережевывает, как резину, один из своих нескончаемых монологов, забавную речь про все на свете: то он вспоминает эпоху монархии, то произносит какие-то слова невпопад, беспорядочные отсылки к евангельским притчам и сонникам, эротическим анекдотам, хвастливым выступлениям и площадным историям, – постепенно переходя от лисьего плутовства до молитвенной несуразицы. Тяжело в этих чудаковатых пражанах провести грань между наивной спесивой глупостью и хитростью высшей марки, хотя можно спокойно заявить, что они угрюмые и двуличные, словно луковицы.

Подобным лицемерием отличался и бродяга еврейского происхождения Вайсенштайн Карл, который был вхож в литературный круг немецких евреев в кафе “Арко”. Гидроцефал с тощим телом, чей вид всегда вызывал насмешки, изъяснялся на смеси чешского, немецкого и иврита. Его называли именно так, фамилия стояла перед именем. Его биографы (Хаас, Верфель, Урцидиль) стилизовали события его жизни, практически создав пародию в духе экспрессионизма: мятеж сына против тирана отца[1261]. Отец Вайсенштайна Карла был владельцем мерзкого погреба с водкой и сливовицей в одной моравской деревушке. Но сын, который с детства глотал книжки о вреде алкоголизма, однажды воскресным вечером, пока таверна кишела пьянчугами, взобрался на стол и стал грозить божественной карой и невыносимыми муками выпивохам и отцу, который выдавал за кюммель (ликер) виноградные выжимки, вымоченные в желтой краске, а за вино – отвратительное темно-красное пойло. Отец в бешенстве вышвырнул сына из дома.

Фальшивым морализаторством в духе Армии спасения, карикатурой на братское сочувствие, которое отстаивал Верфель в своем сборнике “Друг мира”, слащавой заботой, как при тайной болезни, были проникнуты жесты Вайсенштайна Карла, который, после того как его выкинули на улицу, бродил по ярмаркам вместе с торговцем безделушками и работал помощником в мясной лавке. Так как вечно поддатый мясник поколачивал свою жену, он посоветовал ей бежать, но та, хоть и была легкомысленной натурой, стоило только мужу пальцем к ней прикоснуться, тут же выложила ему все в подробностях, и Вайсенштайну Карлу пришлось уносить ноги. Он нашел пристанище в кафе “Арко” и, подружившись с его завсегдатаями – писателями, стал жить при них, словно угодливый бездельник, развлекая их своими полушутливыми проповедями против алкоголизма, адюльтера и распутства. Хотя много раз они пытались избавиться от него, находя ему какую-нибудь работу, он неизменно возвращался, даже если приходилось идти пешком издалека, поскольку душа не позволяла ему расстаться с ними.