Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь

В середине лета 1941 года, когда немцы подошли уже вплотную к Москве и Георгий с супругой собрался уезжать в Среднюю Азию, ему, по словам Нины Леонтьевны, служивший «оргсекретарем» Московского отделения Союза писателей России генерал НКВД В. Н. Ильин предложил в случае сдачи столицы немцам остаться в городе для работы в организуемом подполье [5]. Поводом к такому предложению послужила информация о том, что во время Гражданской войны на юге страны поэту приходилось жить при калейдоскопической смене властей и быть причастным к работавшему там «красному» подполью. На полученные от чекистов рейхсмарки Шенгели после оккупации Москвы фашистами должен был организовать издание выпуска антисоветского литературного журнала, чтобы вытащить через него на свет «контрреволюционное подполье» из числа писателей. Когда Шенгели попробовал отказаться, ему пригрозили тем, что не разрешат уехать в эвакуацию Нине Леонтьевне, и поэтому ему пришлось согласиться. Он отправил жену во Фрунзе, а сам остался в Москве.

Его ученик Арсений Тарковский вспоминал потом об этом тревожном времени:

«Начало войны. Все мои близкие уехали. Иногда я дежурю с Шенгели на крыше дома, где он живет, на 1-й Мещанской. Над Москвой с гудением бормашины летают «юнкерсы». Шенгели чувствует мое беспокойство и ведет со мной подчеркнуто спокойную беседу, чтобы мне легче стало жить на свете – под черным гудящим небом, ослепленным голубыми прожекторами, на крыше семиэтажного дома, в середине огненного кольца, зажженного вражескими летчиками вокруг Москвы.

Пламя – там красное, там – зеленое: горят склады Лакокраски на Красной Пресне. Лицо у Шенгели красивое и очень спокойное – не безучастным, а твердым спокойствием старого солдата, безусловно уверенного в том, что все закончится нашей победой.

Когда во время войны я так редко и так ненадолго приезжал в столицу, – я бывал у него в холодной, нетопленой квартире и рассказывал о том, что довелось мне видеть в пору разгрома гитлеровцев под Москвой, да о боях на Курской дуге.

– Видите, – говорил он, – я недаром втянул вас в «Гудок»: вам это пригодилось. Вам было бы теперь трудней работать в газете, – без подготовки… А какой у вас пистолет? Покажите-ка!

Брал пистолет, вынимал обойму, выбрасывал патрон из ствола, прицеливался в угол и щелкал.

– Рука у меня не дрожит, смотрите, – правда?

Рука у него и в самом деле была тверда…»

В ноябрьско-декабрьском номере журнала «Интернациональная литература» за 1941 год были опубликованы четыре перевода Георгия Шенгели из книги Эмиля Верхарна «Алые крылья войны», прозвучавшие очень актуально во время фашистского нашествия на Россию. А 29 марта 1942 года, когда угроза оккупации немцами Москвы отступила, Шенгели разрешили отправиться в Киргизию к супруге. В поезде он умудрился заразиться сыпным тифом и 3 мая 1942 года приехал во Фрунзе с температурой 41,4 градуса, так что сразу же был доставлен в инфекционную больницу, где его посчитали уже совершенно безнадежным. Однако к середине мая температура его стала нормальной, и 27 мая его выписали домой. Вместо 88 килограммов его вес в это время был только 62.

В самые тяжелые дни Георгия Нина Леонтьевна сообщала Ладе Руставели: «У Ерки уже на 9-й день, без кризиса, был коллапс – спасли вливанием глюкозы и впрыскиванием кофеина, но положение было безнадежное. Потом стало немного лучше, и тут осложнение на мозг – энцефалит. В общем, профессор, который его лечил, говорит, что при такой тяжелой форме тифа выживает один на десять тысяч… Случай был абсолютно безнадежный: полное истощение нервной системы, очень плохое сердце и надорванный голодовкой организм – надежды не было никакой. Так что считайте, что ваш муж вернулся с берегов Стикса, в полном смысле этого слова».

Приехавший во Фрунзе в эвакуацию Евгений Николаевич Ковский позже вспоминал:

«Нина Леонтьевна остановила меня на улице.

– Вы знаете, Георгий Аркадьевич приехал!

Внешний вид ее никак не соответствовал радостному смыслу этих слов: глаза у нее были красные, и веки набухли – то ли от слез, то ли от бессонницы. Предчувствуя что-то неладное, я осторожно спросил:

– Значит, вас можно поздравить?

– Вот именно – поздравить! Он лежит в инфекционной клинике. Сыпной тиф…

Голос ее сорвался, губы по-детски жалобно дрогнули. И я вдруг отчетливо, физически ощутил, что она растрачивает последние душевные силы, чтобы удержаться на пределе напряжения – не разрыдаться вот здесь, на перекрестке улиц. Это было трудно вынести – мне не раз приходилось убеждаться, что Нина Леонтьевна очень мужественный человек: она никогда не жаловалась на житейские невзгоды, хотя их в то время было немало, и если рассказывала о своих неудачах и огорчениях, то только в шутливой форме, как бы посмеиваясь над собою. Отчаянье таких людей действует сокрушительно.

– Вас пускают к нему? – спросил я тоном прокурора-мизантропа

Это подействовало.

– Нет. Иногда удается увидеть его через окно. Но это трудно – оно высокое.

Нину Леонтьевну, как говорится, Бог ростом не обидел. И чтобы хоть немного отвлечь ее от мрачных мыслей, я пошутил: