Маяковский. Трагедия-буфф в шести действиях

Все эти четырехстопные хореи — в том числе и про часового, про то, как «над его ружьем границу переходят облака», — создают совершенно особый, шевцовско-корниловско-светловский мир, пленявший не одно поколение: обязательно ночь, обязательно Гражданская война, степные травы, звезды, пули, ночной ветер, июньская свежесть, когда небо долго не гаснет; свежесть молодости, свежесть смерти. Это все он, его наследие, все то, что он не успел написать; четырехстопный хорей его детских стихов о морях, путешествиях, слонах и львицах, о песнях-молниях и майском ветре. И никто из них не выжил, никто не успел даже осуществиться, — только подхватил их ноту последний ученик Маяковского, шестидесятник Геннадий Шпаликов, единственный настоящий его наследник, покончивший с собой в те же роковые тридцать семь лет:

Лают бешено собакиВ затухающую даль,Я пришел к вам в черном фраке,Элегантный, как рояль.Было холодно и мокро,Жались тени по углам,Проливали слезы стекла,Как герои мелодрам.Вы сидели на диване,Походили на портрет.

Молча я сжимал в карманеЛеденящий пистолет.Расположен книзу дуломСквозь карман он мог стрелять,Я всё думал, думал, думал —Убивать, не убивать?И от сырости осеннейДрожи я сдержать не мог,Вы упали на колениУ моих красивых ног.Выстрел, дым, сверкнуло пламя,Ничего уже не жаль.

Я лежал к дверям ногами — Элегантный, как рояль.

Это он ранний. А вот он поздний:

Работа нетяжелая,И мне присужденоПить местное, дешевоеГрузинское вино.Я пью его без устали,Стакан на свет гляжу,С матросами безусымиПо городу брожу.

С матросами безусымиБрожу я до утраЗа девочками с бусамиИз чешского стекла.Матросам завтра вечеромК Босфору отплывать,Они спешат, их четверо,Я пятый — мне плевать.Мне оставаться в городе,Где море и базар,Где девочки негордыеВыходят на бульвар.

Где здесь Маяковский?

А это то, до чего он не дожил. Это тихое отчаяние, прекрасно спрятанное. Но это он: «Они спешат, их четверо, я пятый — мне плевать».

Они продолжали его, и никто из них не выжил, потому что несовместимость с так называемой жизнью — главный его урок.

Сегодня у него учеников нет.

ПОСЛЕ ЖИЗНИ: ТРИДЦАТЫЕ

Юбилеи поэтических смертей отмечались с не меньшим, а то и с большим размахом, чем годовщины рождений — Пушкин-1937, Маяковский-1940, про Лермонтова-1941 что и говорить, какое «Бородино» гремело! Воздух пахнул смертью, она была всюду. Самое интересное, что вышло к смертельному юбилею Маяковского (не считая замечательных заметок Харджиева в сборнике «Материалы и исследования»), — книжка Виктора Шкловского, написанная, по авторскому свидетельству в инскрипте Сарнову, за десять дней. Там же Шкловский пишет: «Я люблю эту книгу. Она недоговорена».

Недоговорена — слабо сказано.

Имитировать Шкловского легко. Авторы неудачных книг о нем только этим и занимаются, а удачных пока не было.

Ранний Шкловский писал короткими — одна-две фразы — абзацами, потому что, по собственной формуле, это «те мысли, которые должны вырасти у читателя».

Он говорит тезисами, потому что торопится.

Поздний Шкловский говорит так, потому что умалчивает. Скажет и боится развить. Это не для скорости, а для пунктирности. Происходит имитация себя прежнего, потому что в рамках дозволенного сказать нечего, а недозволенного никто уже не понимает, расшифровывать некому.

Зачем имитировать имитацию?