Майор Вихрь

Пал Палыч набирает номер и говорит в трубку, посмеиваясь:

— Вася, привет, милый. Баканов беспокоит. Веселый у меня подследственный сидит, веселенький. Заходи, побалакаем. Может, ты ему все растолкуешь, тогда и решим на месте, чтоб резину не тянуть. Лады. Жду. А как твой? Понятно. Ну, ничего, ничего, бог простит...

Василий Иванович все время сосет ментоловые леденцы, поэтому у него изо рта пахнет кондитерским магазином. Руки он держит глубоко засунутыми в карманы, словно хулиган. Брови у него мохнатые, громадные, сросшиеся у переносья. Лоб высокий и гладкий, без единой морщины.

— Этот? — спрашивает он Пал Палыча.

— Так точно, — отвечает тот, став по стойке «смирно».

— На карточке ты красивше, — говорит Василий Иванович и коротко бросает: — Можете садиться.

Пал Палыч присаживается на краешек стула и смотрит на Василия Ивановича с обожанием.

Василий Иванович долго и обстоятельно чистит свои ногти спичкой, а после начинает неторопливо поучать меня:

— Чудак, ты запомни: побеждает только тот, кто выживает, тот, кто стариком помрет. Старикам все прощается, да и время — лучший лекарь. Помяни мое слово: кто у немца лучшим другом будет через десяток лет? Русский будет ему лучшим другом. Фюрер перебесится, поймет, что без нас он ноль без палочки, это точно. Диалектика, никуда не попрешь! Вот такие пироги, брат... Пал Палыча мы бросаем на интеллигентов, он умеет Достоевского наизусть шпарить. А я-то попроще...

Василий Иванович перестал чистить ногти, снова запрятывает руки в карманы и просит меня:

— Ну-ка, ладошки покажи, я гадать умею. Не бось, не бось, не съем тебя, чудак.

Он смотрит издали на мои ладони, морщится и говорит:

— Ну-ка, ну-ка на стол положи, у тебя линии интересные, долгие, не на смерть ты записан.

Я кладу руки на стол ладонями вверх. Василий Иванович изгибается над моими ладонями, делает какой-то быстрый жест, и я на мгновение слепну, а потом вижу, как из моих пальцев торчат белые костяшки и растекается вокруг ладоней кровь по столу. Это он меня хлобыстнул кастетом.

— Отопри шкаф, — говорит он Пал Палычу, снимая с руки кастет.

Тот открывает дверцы маленького шкафа, и они меня заталкивают туда и запирают за мной дверь.

— Подследственный, — слышу я голос Пал Палыча, — ты ничего, не обижайся на меня-то... Он ушел, а я тебя упреждал по-хорошему. Как решишь согласиться — ты покричи, охрана враз услышит, отопрет, к лекарю сводит. Только про несогласие не кричи, а то хуже будет...

Потом меня посадили в камеру к доброму такому старичку Сергею Дмитриевичу, из Москвы. Как отец мне был... Все про себя рассказал, ну а я ему все без утайки — и про побег из шахты, и про театральный институт, и про отца... Без разговора в камере вообще жизни нет.

Несколько дней спустя поутру я сижу в кабинете у Пал Палыча. Его нет. На его месте сейчас сидит Василий Иванович и сосредоточенно чистит ногти.

— Пил вчера много, — говорит он, — а давление высокое. Особенно нижнее давление. Скачет, падла, то вверх, то вниз.

Как и в прошлый раз, он неторопливо выбросил спичку, осмотрел вычищенные ногти, потер их о лацкан своего штатского пиджака и сказал:

— Вот такие пироги, товарищ Степан Богданов.

Видно, у меня сразу изменилось лицо, потому что Василий Иванович расхохотался так громко и весело, так заразительно и беззаботно, будто ничего смешнее и занятнее он в своей жизни не видел.

— Что? Шахту «Мария» вспомнил, Степушка? — окликнул меня с порога веселый, улыбчивый Пал Палыч.

«Все, — очень спокойно понял я. — Теперь все. Они получили на меня данные с шахты. Значит, дня через два вздернут. Хотя, может, не через два, а через три — мы стоим на границе с Бельгией, а шахта «Мария» в районе Баварии. Пока-то меня будут туда переправлять...»

— А ты сколько мук принял, дура, — продолжает Пал Палыч. — Смысл был?

— Был, был, — отвечает за меня Василий Иванович, — ему так морально спокойней, перед собой он красиво выглядел, как циркач под куполом. Ну как, теперь будешь продолжать играть в прятки? Снова молчишь? У нас деньги на транспортные расходы есть, мы тебя живо туда доставим. Молчи не молчи — там тебя живехонько узнают, миленького.

— Чего вам надо от меня?

— Не «чего», а «что». Нехорошо, актер, культурный человек, а, как говорится, падежов не знаешь.

Меня словно тазом по голове стукнули — все зазвенело, заухало, зарычало... Откуда ж они про актера-то? Этого даже в лагере, на шахте «Мария» — нигде в делах не было.

— Не таращь, не таращь зенки-то, — улыбается Пал Палыч, — мы теперь все-все про тебя знаем, подследственный.

— Ну вот что, хватит куражиться, — заключает Василий Иванович, — теперь ты сам у себя в руках: хочешь жить — живи, надоело — молчи. Нас ты больше не интересуешь, ты нам теперь, как голенький, понятен. Придется тебе, если хочешь жить, выступить перед микрофоном под именем, которое тебе даст гестапо, твой тамошний следователь Шульц; расскажешь про чекистское житье-бытье и объяснишь доблестным красным воинам, что ты решил сбросить чекистскую хламиду и поменять ее на форму русской освободительной армии патриота родины генерал-лейтенанта Власова. Понял мою мысль?