Майор Вихрь

«Немедленно передайте фамилии людей, завербованных Колей в боевую группу. Шоферу присваивается кличка «Антон». Выясните фамилии командиров саперных частей. В ближайших передачах сообщу интересующие вас данные. Двадцать пятого в Краков во «Французскую» гостиницу прибывает эсэсовец фон Штирлиц. Начиная с двадцать шестого числа три дня подряд или вам, или Коле надлежит быть на всех вечерних службах в костеле на площади у рынка, пятый ряд, первое место слева, или в ресторане «Французского» отеля. Вы или ваш заместитель должны быть одеты в синий двубортный костюм, с черным галстуком и значком национал-социалистской партии в петлице. На левой руке, на среднем и безымянном пальце, вы должны будете иметь кольца: обручальное и перстень. Через равные промежутки времени закрывайте левый глаз ладонью — как следствие контузии. К вам подойдет человек и спросит: «Великодушно простите меня, свободно ли это место?» Вы ответите ему: «Бога ради, но я жду даму». Поступите в распоряжение этого человека на то время, которое ему потребуется. Привет. Все.

Бородин».

Случилось так, что Аня успела принять только часть указаний Бородина. Они с Вихрем сидели в сарайчике у пасечника Войтеха. В сарае пахло сеном и засохшими цветами: весь чердак был забит свежескошенной травой. Когда Аня принимала фразу «Начиная с двадцать шестого...», в дверь забарабанили.

Вихрь, схватив листок с передачей, ринулся по лесенке на чердак, в сено. Аня ударила передатчик топором и стала быстро жевать оставшиеся бумаги. Потом она успела оттащить лесенку, ведшую на чердак, и закидала ее сеном. А после ворвались солдаты.

Необходимый экскурс

Фон Штирлиц пристегнулся большим резиновым ремнем к спинке кресла.

— Смотрите-ка, — обратился к нему его спутник Отто цу Ухер, — вы заметили, что я сижу на тринадцатом месте?

— У меня тринадцать, понедельник и пятница, а также високосный год — счастливые приметы. Хотите, обменяемся?

— Хочу.

— Вы сумасшедший.

— Вероятно.

— Ну, садитесь.

— Вы это делаете искренне или играете?

— Играю, — проворчал Штирлиц, — мне очень хочется поиграть.

Отто цу Ухер сел на место эсэсовского офицера, улыбнулся сам себе и начал сосать леденец.

— Не люблю летать, — сказал он, — терпеть не могу летать. Все понимаю: на шоссе гибнет больше народу, чем в небе, но не люблю — и все тут.

— Вы богатый, — сказал Штирлиц, — вам есть что терять, оттого и боитесь.

Отто цу Ухер был доктором искусств. Он летел вместе со Штирлицем осмотреть наиболее ценные памятники, которые могли быть обращены в валюту. Гиммлер прислушался к мнению Бройтигама: дипломат смотрел дальше Кальтенбруннера. Штирлицу было поручено выбрать вместе с доктором искусств наиболее интересные полотна средневековых мастеров и просмотреть библиотеку университета.

Самолет, натужившись, будто спринтер, несся по взлетной бетонной полосе Темпельхофа. Фюзеляж дребезжал противной, мелкой дрожью. Несколько раз самолет тряхнуло, моторы зазвенели, и «Дорнье» завис в воздухе. Казалось, что он недвижим; потом нос задрался, и самолет начал быстро набирать высоту.

Отто цу Ухер прилип к окну. Штирлиц заметил, как он шевелил тонкими пальцами, уцепившись в поручень кресла.

«А ведь действительно боится, — подумал Штирлиц. — Такая умница — и такой трус. Хотя, человек искусства — нервы у него обнажены и фантазия неуемная. Им завидуют: особняки, деньги, слава... Несчастные, бедные, замученные люди. В искусстве нет фанатиков, как в политике. Там люди видят шире и дальше, у них нет шор, они могут себе позволить докапываться до сути явлений. Даже негодяй мечтает где-то в самой глубине своей написать о чистой любви или о том, что изнутри поедает его, как ржа. А умному и честному художнику и того сложней. Фейхтвангер эмигрировал, а сколько сотен людей остались в рейхе? Людей, которые думают так же, как Фейхтвангер? Но они вынуждены либо делать прямо противоположное тому, чего хотят, либо предают себя, и в этом предательстве зреет их ненависть ко всему вокруг — к себе самим тоже».