Макорин жених

Иван Иванович развел руками, мол, как тут рассудишь, и пошел на место. К столу

протискался Паша Пластинин. Его конопатое, будто усеянное льняными семечками лицо

горело. Он весь кипел, осуждая Егора, а заодно и Ивана Ивановича.

– Вы, Иван Иванович, находите ему оправдание, работать, мол, спор. Спор. И что ж из

этого? Для кого он спор? Для себя. Кулацкий в нем душок, вот что я скажу. И нечего по-

оппортунистически вилять: с одной стороны, вроде черный, а с другой – будто и белый.

Бережной заслуживает наказания по одному тому, что он первый пошел против течения...

Правильно я говорю, ребята?

Он обернулся в угол, где сидела молодежь. Его поддержали. И вдруг сквозь шум

послышался голос.

– Во имя отца и сына и святого духа...

От двери протискивался в барак мужик в азяме и длинноухой шапке. Борода его

искрилась куржевиной. Он истово перекрестился, осмотрел барак, снял шапку, поклонился и

сказал, ни к кому не обращаясь:

– Что же это такое деется на свете? В праздник христов работай, а ежели отпразднуешь,

тебя судят...

Судья, заслонясь от лампы рукой, всматривался в полумрак барака, стараясь разглядеть

вновь прибывшего. Узнал. Постучал о столешницу.

– Семен Афанасьевич, ты у нас порядок не нарушай. Зашел, так садись. Сказать хочешь,

спросись.

– Чего мне спрашиваться, я уж все сказал. А тебе бы, Василий Ильич, не к лицу против

бога судить, ты ведь крещеный.

Семен Бычихин, сосновский пчеловод и церковный староста, укоризненно смотрел на

судью, очищая широкую бороду от куржевины.

Судья смутился, без нужды стал перебирать какие-то бумаги на столе. Потом, оправясь,

рассердился.

– Нечего меня крещеньем пугать, все мы крещеные. Не о том сказ. За другое судим, за

нарушение общего постановления. Понятно тебе?

– Не шибко понятно, да что сделаешь. Бога нынче вы не слушаете, меня и подавно не

послушаете...

– Давай, Семён Бычихин, в другом месте советуй, – хлопнул судья ладонью о

столешницу. – Будет кто ещё говорить?

– Чего говорить, и так ясно, – ответили из угла.

– Тогда, устроим перерыв. Суд будет советоваться, – сказал судья.

3

Судьи ушли в сушилку, прикрыли за собой дверь. Вскоре они опять появились за столом.

Барак притих. Судья расправил замусоленный лист бумаги, сделал попытку читать по слогам,

но разбирал с трудом, путался. Бросил бумагу, вытер пот на лбу рукавом.

– Лучше скажу без бумаги. Не по моим глазам эти каракули...

– А кто же их накарякал? – с ехидцей спросили из угла.

Судья виновато поморгал.

– Сам, кто... Пером оно, брат, не топором...

После небольшой паузы другим, строгим голосом судья сказал:

– Мы присудили тебе, Егор, – он опять взял бумагу, отыскал глазами нужное место и

выговорил раздельно, по слогам, – об-щест-вен-но-е по-ри-ца-ни-е. Чуешь?

– Чую, не глухой.

– И вперед так не делай. Понятно? Вот и весь суд.

Вот и весь суд. Но об этом суде в Сузёме разговоров было на целую зиму. Егор ходил с

опущенной головой, боялся взглянуть людям в лицо. Даже приезд Макоры не оживил его.

Макора приехала рано утром встревоженная, разыскала Егора у конюшни.

– Егорушка, что суд-то?

Бережной ответил сдержанно, суховато:

– Отбрили, как положено... Общее порицание какое-то дали. Лучше бы уж посадили в

холодную...

Макора пригорюнилась.

– Ой, Егорушко, а что же нынче будет с этим...

Она не смогла сразу выговорить незнакомое слово «порицание».

– Что будет? – переспросил Егор. – А ничего не будет. Все станут смотреть, как на

каторжника, вот и сохни...

– Какой же ты каторжник! Ты ведь хороший...

– Для кого, может, и хороший...

Егор легонько обнял Макору за плечи. Она было подалась к нему и сразу же

отстранилась, стала поправлять платок.

– А вот для тебя завсегда нехороший, – докончил Егор вздохнув.

А она уже стала такой, как всегда, – и будто ласковой, и чуть насмешливой, – протянула

руку.

– Прощевай-ко покудова, Егор. Мне некогда долго лясы точить. На склад надо ещё

завернуть, продукты все вышли на котлопункте.

Уехала. Егор стоял столбом и смотрел ей вслед.

– Вот девка! Пойми такую. Женишься, даст бог, сам не рад будешь.

Рыжко оглядывался на хозяина, словно недоумевая, чего же так долго он не садится на

сани.

4

Вечером около конюшни крутился Синяков. Он явно поджидал кого-то. Только успел

появиться Егор, Синяков подошёл к нему.

– Бережной, я к тебе. Слово сказать.

Егор не повернул головы. Он внимательно рассматривал сухую мозоль на спине Рыжка,

будто впервые её увидел. Ответил глухо:

– Говори.

Синяков тоже заинтересовался лошадиной мозолью, потрогал её пальцем.

– Сердишься, поди? – спросил он тихо и сам же ответил: – Как не сердишься. А я ведь не

по злобе...

Егор не спеша распрягал Рыжка: растянул супонь, вывернул дугу из гужей, освобождая

чересседельник, держал в руке конец оглобли.

– Ты вот что, Синяков, оправдываться тебе нечего. Тебя никто не судит. А меня уж

судили... Выдюжу как-нибудь, ладно. Только с тобой, Синяков, лучше бы нам не видеться...

Забрав сбрую, он повел Рыжка в конюшню.