Макорин жених

– Твоя шкура толста, да мездра в два перста. Чуешь? Умело выделывать надо. Особая

канитель с ней, вовсе сказать, требуется...

– Ты уж постарайся, Ефим Маркович, за мной не пропадет.

– Знаю, знаю, лаптем по шее огреешь при удобном случае.

Оба хохочут. Ефим Маркович странно моргает простоквашными глазами.

Егор вытирает пот со лба, ищет в кармане штанов кисет, садится на тюк кож. Возясь со

шкурой, Ефим Маркович сопит носом, уже посматривая на Бережного недовольно. Но, нако-

нец, не выдерживает.

– Часто же ты куришь, Егорушко. Цигарку за цигаркой, вовсе сказать, крутишь...

1 Руга – плата церковному притчу за требы – зерном, яйцами, шерстью, сметаной.

2 Опоек – шкура, снятая с теленка.

Егор долго и аккуратно зализывает цигарку: газетная бумага склеивается плохо.

Прикурив, он ровной струйкой выпускает дымок и только тогда отвечает.

– Табачок свой, так хоть у попа стой.

Ефим Маркович резко бросает шкуру в угол.

– Не выйдет у тебя толковой подошвы, – говорит он сердито мужику, – свищ на свище.

Заморил быка-то...

Мужик чешет в затылке.

– Может, и выберется?..

Когда мужик уходит, Ефим Маркович вновь разворачивает шкуру, ощупывает мездру,

смотрит на свет. По губам скользит довольная ухмылка. Заметив пристальный взгляд

Бережного, делает равнодушное лицо и начинает насвистывать церковную песню: «Свете

тихий, святыя славы...»

Егор тушит Цигарку о каблук сапога и принимается за работу.

За лето кожевники изготовили целую гору кож. Тут были и подошвы, упругие, прочные –

носи не износишь, и мягкий хром с черным лиловатым глянцем, и рыхлая сыромять на шлеи,

на гужи, на кнуты и чересседельники, а больше всего грубой на вид, да крепкой на износ

русской кожи, которая охотно пьёт дёготь и не боится воды. Из неё крестьянин мастерит себе

сапоги, жене полусапожки, а на рабочую пору – в лес, на сенокос, на поле – уледи, легкие,

ноские, не пропускающие мокрети. Ефим Маркович брал за выделку чем ни попало: мукой и

салом, сеном и холстиной, дичью и пахучим медом. Не брал только кожей. И Егор Бережной

был немало удивлен, когда под осень при расчете в пай ему были выделены кожевенные

товары.

– Это как выходит? Непонятно что-то...

Ефим Маркович шмыгнул носом.

– Ты чего? Дают, так бери.

– Откуда кожи взялись? – сдвинул брови Егор.

– С неба попадали, – хохотнул Ефим Маркович. – Ты, Егор, всё одно, что младенец. У

хлеба ведь не без крох. То же и у кожи, вовсе сказать, крохи получаются. А мы их сгребем да

себе на сапоги. Вот как.

Егор решительно отодвинул ногой предназначенный ему кожевенный товар.

– Я, Маркович, не возьму. Ты как хочешь, а мне чужого добра не надо.

Белые Ефимовы глаза остекленели. Но он сдержался, сжал зубы, наклонился, подобрал

Егоров пай и кинул в угол.

После этого случая Егор долго ходил сам не свой. Раздумывал, укорял себя, но в конце

концов решил, что это его не касается, ведь он за Ефима не ответчик. А кожевник с той поры

стал осторожнее, не посвящал своего подручного в темные тайны кожевенного ремесла.

Глава восьмая

ПЛАТОНИДИНЫ ЧАРЫ

1

Платонида выходила к богомольцам в черном монашеском балахоне, в черном же платке

– ни дать ни взять святая великомученица Параскева-Пятница с иконы, повешенной у входа в

сени. Богомольцы сперва крестились на икону, шепча молитвы великомученице, а потом,

улицезрев Платониду, крестились и на неё, шепча те же молитвы. Умиленно закатывая глаза,

Платонида осеняла их крестом и пропускала в сени. Там богомольцы снабжались святой

водой, гнилушками от гроба господня, просфорками из «сутолоки», муки, молотой из смеси

ржи и овса, тонкими свечками, которые горят с чадом и треском. Выходили богомольцы из

сеней умиротворенными, оставив там вместе с душевными печалями кошелки муки, туески

масла и сметаны, узелки пирогов и шанежек. Платонидин лик, изжелта-прозрачный, будто

вылитый из пчелиного воска, светился благостно и кротко.

Егор диву давался, видя, с какой быстротой превратилась соседка из простой грешницы в

преподобную святошу. И у него самого, когда она строгим оком взглядывала, неодобрительно

поджимая губы, появлялась робость. Над верой в бога Егор как-то раньше не задумывался,

изредка ходил в церковь, потому что все ходили, садясь за стол, крестился, потому что все

крестились, по воскресеньям зажигал лампадку перед образами, потому что все зажигали. А

не стало церкви, он о ней не грустил, перестали говеть, и он перестал, не вдаваясь в раз-

мышления. А тут под боком святая объявилась, поневоле задумаешься, что и почему. Самому

разобраться в столь сложных делах ему оказалось не под силу. Он при случае испытывал

отца Евстолия.

Безработный поп жил тихо, ходил по-прежнему в рясе, только без нагрудного

серебряного креста. Ему нарезали за Погостом обычный крестьянский надел, и батя начал

заметно худеть от нелегкой мужицкой работы. Уж подобрался живот, зашершавились ладони,

и лицо потеряло мягкую округлость, стало грубеть и покрываться морщинами. Егоров вопрос

о Платониде заставил отца Евстолия задуматься. Поковыривая носком сапога землю, он

сказал: