Макорин жених

осень дело было. Еду на Буланке ночной порой через Погост. Сосну разлапистую миновал,

около Ушкуйницкого угора пробираюсь. А там дорога крюк дает, вокруг кладбища

полверсты, пожалуй, лишних. Чем, думаю, холку кобыле мозолить зря, дай-ко я кладбищем

напрямую махну. Тут в ограде пролом, все знают. Вот пробираюсь сквозь ольшаник, а

Буланка упирается, прядет ушами. Ну, думаю, непривычная дорога, дурака валяет господня

кляча. Подхлестываю слегка. А она идёт-идёт да и шарахнется. Что за чепуха? И меня мутить

начинает. Храбрюсь, на лошадь покрикиваю тихонько, а у самого робость загривок чешет.

Тут перед самым проломом в кладбищенской стене кустарник расступился, Буланка как

метнется, я еле усидел, натянул поводья, стегаю её прутом, а она храпит, дрожит вся. Смотрю

вперед, и у меня волосья начинают подыматься, картуз на затылке очутился. Между

могильных крестов вижу, ребята, из земли идет сияние. Темные клочья вылетают и

неслышно падают обратно. На кособоком кресте будто звездочка горит: то потухнет, то опять

вспыхнет. Я бормочу про себя: «Свят, свят, свят»... Не знаю, что делать, хоть назад ворочайся.

А тут из земли как вылетит матёрое, страшное, с таким хлопаньем, ровно сто петухов сразу

крыльями замахали. Буланка моя на дыбы, я ухватился за гриву. И вижу: из могилы лезет

черный и лохматый...

Лесорубы слушают, затая дыхание. Даже те, кто начинал было всхрапывать, притихли.

Харлам понимает дело, не спешит. Поправляет головешки на очаге, почесывается, начинает

устилать солому на нарах. Наиболее нетерпеливые не выдерживают.

– Да ты не тяни. Что дальше-то было?

– Дальше-то? – безразлично переспрашивает Харлам, мусолит цигарку, долго

прикуривает от уголька. – Дальше я и сам не помню. В сторожке в память пришел, когда

святой водой опрыснули...

– Да неуж покойник из могилы вылезал?

Леденцов глядит на парня, видит в его голубых глазах страх и любопытство, отвечает

так, будто и сомнений быть не может.

– Кто, как не покойник.

– Покойники, они вылезают, бывает, – поддакнул кто-то.

– Да, вишь, ещё и по-петушиному хлопают...

– А чего им, лишь бы испужать...

– А я покойника-то знаю, – радостным голосом возвестил Васька Белый.

Леденцов в упор уставился на него неподвижными выпученными глазами. Льняные

Васькины волосы удивительно светятся в полумраке, лицо выражает детскую наивность,

смешанную с хитроватостью. Под прозрачными усишками блуждает улыбка, порой тихая,

кроткая, порой с ядовитинкой. Эти переходы неуловимы и придают Васькиному лицу

странное выражение. Встретив Харламов взгляд, Васька моргает и потупляется. Псаломщик,

будто гипнотизируя мужика, говорит раздельно, твердо:

– Вот Ваську спросите, ежели не верите. Он не даст соврать.

– Почто врать-то, так и было, – охотно подтверждает Васька.

– Что, и ты видел покойника? – недоверчиво спрашивает Егор.

– Как не видел! Это я и есть покойник...

Все смеются. А Васька продолжает как ни в чём не бывало:

– Это я мальчишку хоронил, Петрушиного парня. Не вовремя, вишь ты, помер, в самую

страду. Петруша говорит: «Выроешь могилу, лукошко толокна дам». А я отвечаю:

«Толокното добро, но ты еще чекушечку добавь, для сугреву. Сам видишь, осенняя пора». Он

добавил, верно. Чекушечка-та на кресте стояла, блестела, Харламу, кабыть, звездочкой

показалась. А меня уж он за покойника принял. Сперва я шабур1 из могилы выбросил, потом

сам полез. А псаломщик возьми да и грохнись с кобылы-то... Меня испужался, стало быть...

Лесорубы дружным хохотом покрыли последние слова.

– Это, братцы, герой! От Васькиного образа духу лишился.

– Ты с ним чекушечку-то не разделил, Васька?

– Покойник, говорит, лезет, черный... А тут, выходит, Белый.

– А? Как же ты обмишулился, Харлам?

Леденцов, стараясь держаться невозмутимо, помешивает в очаге коряжистым сосновым

суком. Прикурив от вспыхнувшего сука, он затягивается и наставительно говорит

голубоглазому парню:

1 Шабур – старинная деревенская одежда, род плаща из грубого холста.

– Всяко бывает. И белого ангела за чумазого черта примешь...

Постепенно угомонясь, лесорубы засыпают. Харлам, подкинув дров в очаг, лезет на своё

место в углу нар. Бережной слышит, как он возится там на соломе, потом утихает. Тишину

нарушает только потрескивание дров в костре. За стеной хрупают овес лошади, изредка

пофыркивая. Бережной засыпает. Ему видится во сне Васька Белый в образе ангела с

рожками.

Глава третья

ЕГОР ИЩЕТ ПРИСТАНИЩА

1

Совсем стемнело, когда, свалив воз, Егор раздумывал, как же быть: в делянке оставалось

нарубленного лесу ещё воза на два. Не вывезешь нынче ночью – того и гляди снегом завалит:

по приметам пурга собирается. А тут Леденцов подъехал, свалил лесину и, намотав веревку

на санную колоду, закурил.

– Ты, похоже, к дому навострился? – спросил Егор.

– А куда еще? Хватит с меня сегодня.

Егор кашлянул, потоптался на месте.