Макорин жених

баба ждет, небось...

– Баба! Я тебе покажу бабу. Заворачивай оглобли!

Синяков ухватил Рыжка под уздцы. Меринок шарахнулся, заплясал. Егор натянул вожжи.

– Отпусти-ка, Фёдор, подобру-поздорову, без греха...

Рыжко тряхнул головой, вырвался, оглоблей отбросил Синякова в сторону. Егор

оглянулся, помахал рукой. Синяков даже побагровел от обиды.

– Ишь ты какой...

4

«Вот я какой! Сам себе хозяин, никому не должен, ничем не связан, – думал Егор,

прислушиваясь к скрипу саней. – И Синяков мне не указ. Кланяться не буду, укора не снесу.

Захочу – уеду, не захочу – останусь... Нечего ему, Федюне, за мою оглоблю хвататься. А то,

пожалуй, поддайся им... Тут Синяков тобой командует, а там отставной псаломщик носом

крутит. На меня он, Харламко, горб ломает, извелся совсем человек, одна тень осталась...

шире печи. Пущай он на меня не работает, не пропаду как-нибудь, прокормлюсь... Смех и

грех, с Харламком поссорился, с Синяковым погрубиянничал... Чего такое со мной делается,

неуж я эдакой неуживчивый?..»

Трухтит Рыжко неспешной рысцой, на ходу подхватывает мягкий снег языком, почуяв

слабину вожжей, оглядывается на хозяина, будто хочет удостовериться, что тот не потерялся,

свалясь с дровней. Егор забыл всё, охваченный думами. Вот Макора. Лежит к этой девке

Егорове сердце, люба она и всем выдалась. Да не ладится отчего-то у парня с нею. Не

отталкивает, не избегает, а к сердцу не подпускает. Как к ней подступиться, не приложишь

ума.

Небольшой угорчик на дороге. Озорно взмахнув хвостом, Рыжко пустился в галоп. На

повороте сани раскатило, и Егор очутился в пухлом сугробе. Чертыхаясь, он с трудом встал,

весь облепленный снегом. Бросился вдогонку за меринком. А Рыжко под угором стоял, как

вкопанный, и смотрел на приближающегося хозяина, смиренно мотая головой. Егору показа-

лось, что он с хитрецой ухмыляется.

– Ах ты, шут рыжий!

Он беззлобно хлопнул вожжой меринка.

Глава четвертая

ПЛАТОНИДИНО УГОЩЕНИЕ

1

– Егорушко, зайди-ко...

На крыльце стоит Платонида с постно-ласковым лицом, в черном полушалке,

повязанном по-монашески, плоская и прямая, как доска.

– Зайди-ко, Егорушко, на часок, на минуточку, для доброго словечка, для тихого уговору.

Бережной мельком глянул на неё, распрягая Рыжка, промолчал. Платонида не

отступалась.

– Не без дела зову, Егорушко. Ефим Маркович тебя ждет.

И верно, в закуржевелом окне показалась Ефимова голова, сверкнул белый глаз, и в раму

застучал согнутый палец.

– Вот он и сам. Чуешь, Егорушко? Приходи-кось...

Егор повесил хомут на деревянную спицу под навесом, туда же поставил дугу, буркнул

неоxотно:

– Зайду, зайду. Не студись, Платонида, ишь поземка вьёт...

Платонида поджала губы, сделала умильно-кроткое лицо.

– Мы привычные, божьи ветерочки нам не страшны, берегут андели-хранители от стужи

и от нужи...

Егору не хотелось идти к Платонидиному зятю Ефиму Марковичу, не лежало у него

сердце к этому тихому и смиренному дальнему родственнику, да как не зайдешь, если зовет,

дело соседское. В Платонидиной избе Егора обдало кислым духом с примесью запаха

перегорелого лампадного масла. Перед божницей теплилась лампадка. Егор положил шапку

на брус полатей. Платонида отметила: не перекрестился.

– Садись на лавку, к столу поближе, задвигайся-ко, гостем будешь...

Ефим Маркович отодвинул от стены стол с широкой, цветасто размалеванной

столешницей, поставил на её средину ендову, до краев наполненную пенным пивом.

Платонида принесла две медные стопки, изукрашенные финифтью, такие объемистые, что в

каждую войдет по доброму ковшу. На деревянную тарель водрузила рыбный пирог со

срезанной верхней коркой. Жирный бок запеченной в пироге палтусины поблескивал столь

аппетитно, что Егор отвел глаза. Ефим Маркович разлил по стопкам пиво, причмокнул,

глянув на Егора глазами, белыми, как молоко.

– Принимай-ко, благословясь. С дороги-то не худо попробовать Платонидиного пивишка.

Черное, как сусло, пиво шипело, и пенные колпаки, будто шапки набекрень, нависли над

краями стопок.

– Принимай-ко...

Осушив стопку, Егор закусил пирожной корочкой, румяной, похрустывающей на зубах,

пропитанной рыбьей солоноватостью. Платонида принялась его потчевать.

– Ешь рыбу-то, рыбу ешь, наплевай на корку. .

Домашнее пиво забористое, после двух стопок у Егора уже слегка закружилась голова.

Он подналег на палтусину, слушая краем уха Платонидино воркование, а сам думал: «С чего

разугощалась старая божья коровка?»

Ефим Маркович заводил разговор исподволь, сперва расспрашивал о лесозаготовках:

велики ли там заработки, чем отоваривают и как это люди уживаются в барачной тесноте.

Потом дошел до дела.

– Я хочу, Егор Павлович, к старому ремеслу вернуться. У меня в роду все кожевники. И

дед и отец всю жизнь кожи делали. Меня тоже немножко научили. По нынешним временам

этот промысел должен быть доходным. Кто ныне кожи-то выделывает? У мужиков ни на