Макорин жених

мастеру и начальнику лесопункта. Ему стали поручать более выгодные работы, отличать

премиями и подарками, поселили в лучший барак, а потом дали и отдельную комнатушку. В

свободное время Ефим Маркович занимался сапожным ремеслом. Оно было близким к его

старому кожевенному промыслу: там кожа, и тут кожа. А заказчики не отличались большими

претензиями, сапоги им нужны не для форсу. Требовали прочности, а не изящества. Ефим,

зная толк в коже, умел и тачать. Нужны бродни – он сработает бродни, желаете ботинки –

пожалуйста. Правда, на танцы в них, может быть, и не всякий решится идти, а по лесу

бродить можно, хоть в дождь, хоть в слякоть – воды не пропустят, не забывай лишь обильно

смазывать дёгтем. А с наступлением зимы несут в починку валенки. И опять, как пожелаете:

с кожаной обсоюзкой, с подмёткой, а то и с полными накладными головками. Получаются

при этом не валенки, а бурки, теплые и при сырой погоде прямо незаменимые. Начальство

радо: стихли требования открыть сапожную мастерскую. Доволен и Ефим Маркович: таксы

казенной нет, мастер один-единственный, не хочешь – можешь не приносить.

К следующему сезону на краю поселка появился домик, небольшой, да крепко

сколоченный, обнесенный частоколом. На калитке надпись: «Цъпная собака». Васька Белый,

прочитав эту надпись, радостно смеялся.

– В самую точку. Все будут знать, кто тут живет...

А сапоги в починку по весне всё же принес. Ефим Маркович сказал:

– Достань соленой трески, живо подобью подмётки.

В ту пору в лесных лавках долгое время не было рыбы. А северный мужик без трески

плохо себя чувствует, люби ею осолониться. Васька обещал добыть трески. Когда сапоги

были готовы и Васька пришел за ними, Ефим Маркович посмотрел на него одним глазом,

устремив другой на окно, и спросил:

– А треска?

– Вот, ей-богу, Ефимушко, сбегаю в воскресенье до пристани, возьму на пароходе в

буфете. Далеко ли сбегать-то, пустяк, километров тридцать будет ли...

– Сбегаешь, тогда и сапоги получишь.

– Да как босиком-то, Ефим? В уме ли ты? Еще ледянка не растаяла, на дорогах снежница,

простужусь...

Ефим Маркович тихо взял из Васькиных рук сапоги, сунул их под лавку. Стал вкручивать

в дратву щетинку. Глазом кольнул Ваську.

– Будет треска – будут сапоги.

Васька помялся-помялся, повздыхал-повздыхал и ушел ни с чем. А в воскресенье он в

старых валеных опорках зашлепал по сырой весенней дороге через лесные полноводные

ручьи, по болотинам и мочажинам к пристани. На его счастье, рыба в буфете оказалась. Он

принес сапожнику здоровенную рыбину, держа её за хвост, шлепнул со всего маху на стол.

– Давай сапоги!

Ефим безмолвно вручил сапоги, а когда Васька ушел, сказал:

– Ничего трещёчка дородная...

В домик к Ефиму перебралась из деревни жена. Изредка стала к нему наведываться и

Платонида. По вечерам слышался иногда рык отца Харлампия. Зачастила к Ефимовой

супруге в гости Анфиса. Да и Параня подчас появлялась на улицах поселка. Говорят, она

чаще ночевала не у мужа, а в том же домике на окраине. На это не обращали внимания: мало

ли кто к кому ездит и кто у кого ночует.

2

После ссоры Егора с женой из-за церковной утвари их отношения совсем расстроились.

Параня не проморгала тогда прихода мужа с поля, вовремя предупредила Платониду, и та

сумела отвлечь его внимание, затеяв длинный разговор о божественном. Весь вечер

настойчиво и терпеливо поучала она Егора, наставляя его в вере Христовой. Он сначала не

обращал на нее внимания, ужинал, медленно и обстоятельно резал хлеб длинными тонкими

ломтями, прижав к груди ржаную ковригу, солил суп, тщательно размешивая соль в блюде

ложкой. Казалось, Платонидины наставления не касаются его ушей. А она зудила и зудила,

как неотступная муха. Бережной не выдержал:

– Уймись-ко, Платонида, всё равно без пути звенишь. Не маленький я...

– Да ты хуже маленького. Дитя ты настоящее. Совсем безбожникам поддался, они из тебя

веревки вьют. Митя твой то и знает, что громит бога. А чего он понимает? Где у него

умишко? Материно молоко ещё на губах не обсохло. А ты ему в рот заглядываешь...

– Ну, дай бот, чтобы такой умишко у всякого был...

– Я не про то говорю. Пущай башковит, он, верно, башковит. Только не в ту сторону

башка клонится. И почто ты слушаешь безбожные охулки, Егорушке? Зачем изгоняешь храм

божий из своей избы? Одумайся! Радоваться бы тебе да бога славить...

Егор и хотел бы заставить Платониду замолчать, да как? Не проймешь её ни здравым

словом, ни бранью. Чем больше возражай, тем дольше будет зудить. Он слушал-слушал,

натянул кепку и хлопнул дверью. Платонида, скосив губы, заморгала Паране. Та высунулась

в открытое окно, крикнула обиженным голосом:

– Куда ты, на ночь глядя, Егор? Не сидится тебе дома...

Не расслышав, что он ответил, закрыла окно и сказала:

– Слава тебе боже, унес черт...

– Придется уж мне сегодня у тебя ночь бодрствовать. Ежели вернется, так быть начеку, –

сказала Платонида зевая.

Она принялась за вязку, лениво перебирая проволочными спицами. Кивнула.