Мальчик глотает Вселенную

Я беру у нее из рук фонарик и провожу им вдоль тела на медицинском столе. Эпоксидный полимер покрывает конечности так, что они блестят на свету, напоминая части восковой фигуры. Каждая часть конечности отсоединена от другой. Ступни упираются в голени, а те в бедра, но не полностью скреплены. Руки лежат рядом с плечевыми суставами, но не состыкованы с ними. Как будто мы находимся внутри какой-то жуткой игры-головоломки для детей, задача которой – собрать полное человеческое тело из игрушечного ящика с пластинатами. Луч пробегает по телу. Ноги. Живот. Груди. И голова женщины, которая улыбалась рядом с искусственными цветами с семейного портрета на третьей странице сегодняшней «Курьер мейл». Это пластинированная голова Регины Пенн.

Возле медицинского стола – металлический поднос-тележка на роликах, на котором стоит большая белая пластиковая бадья с ядовито пахнущей жидкостью, еще какой-то тип прозрачного консервирующего раствора. Я делаю два осторожных шага к этому ведру и заглядываю внутрь, чтобы обнаружить там голову мужа Регины, Гленна, смотрящую на меня снизу вверх.

Я сую Кэйтлин фонарик и бросаюсь прочь из этой вызывающей озноб комнаты, держа наготове топор, который тут же вонзаю в белую запертую дверь на противоположной стороне коридора.

– Илай, притормози! – вскрикивает Кэйтлин.

Но я не в состоянии притормозить. Я не могу, Дрищ. Мои руки отяжелели и устали, я скован измотанностью, но в то же время заряжен энергией шока, страха и любопытства.

Я вновь и вновь взмахиваю топором, расшибая дверь у замка. Удар – взмах. Удар – взмах. Открыто.

Я стою в проеме, тяжело дыша. Кэйтлин отстраняет меня за плечо, входит в комнату и обводит маленьким лучом ее внутреннее пространство по дуге в сто восемьдесят градусов. В комнате резкий запах жженого пластика. Здесь пахнет мастерской, дезинфицирующим средством и формальдегидом. В центре комнаты нет медицинского стола. Но вдоль стен больше верстаков и полок. Свет фонарика падает на верстаки и коллекцию инструментов, разложенных на стеллажах: резаки, скребки, отливочные формы, молотки и пилы, мрачные железяки для мрачной работы. Еще какие-то инструменты высыпались из старой черной кожаной сумки, лежащей на боку, похожей на портфель букмекера. Рядом с черной сумкой – набор небольших банок для образцов. Размером с баночки из-под «Веджимайта» или арахисового масла. Я подхожу к ним поближе.

– Дай мне фонарик, – прошу я.

Я подношу луч к баночкам и беру первую попавшуюся из десятка или около того. Они заполнены консервирующим раствором. На желтой крышке – этикетка, сделанная из куска клейкой ленты. Я направляю свет на этикетку, написанную корявым почерком. «Мужчина, 24, л. ухо». Я свечу в банку, чтобы осмотреть левое ухо двадцатичетырехлетнего мужчины, плавающее в жидкости.

Я поднимаю вторую банку.

«Мужчина, 41, п. большой палец руки».

Я провожу фонариком по всем этикеткам на банках.

«Мужчина, 37, п. большой палец ноги».

Я подношу банку к глазам и вижу плавающий палец.

«Мужчина, 34, п. безымянный палец руки».

Я осматриваю еще шесть банок и направляю фонарик на последнюю.

«Мужчина, 13, п. указательный палец руки».

Я беру эту банку. Свет фонарика Кэйтлин заставляет консервирующую жидкость сиять, как золотое море. И внутри этого золотого моря – бледный правый указательный палец, который напоминает мне о доме, потому что на его среднем суставе веснушка, напоминающая о веснушке девушки Дрища, Ирен, которая была у нее высоко на внутренней стороне бедра; веснушке, ставшей чем-то священным для Дрища в Дыре. Звучит безумно, Дрищ, сказал я тогда, но у меня есть веснушка на среднем суставе правого указательного пальца, и я чувствую в глубине души, что эта веснушка приносит мне удачу. Моя счастливая веснушка, Дрищ. Моя глупая сакральная веснушка.

– Что это? – спрашивает Кэйтлин.

– Это мой… – Я не могу закончить фразу. Я не могу произнести это вслух, потому что не уверен, что все происходит на самом деле. – Это… мой.

– Это безумие, Илай, – говорит Кэйтлин. – Нам нужно убираться отсюда.

Я свечу фонариком на полки над собой. Теперь я тверд, потому что я цельный и потому что это сон. Мне это снится. Это кошмар-фантазия.

И естественно, на полках выстроились человеческие головы. С лицами мелких преступников. Пластинаты. Карикатурные пластинированные головы мелких и крупных преступников. Трофеи, возможно. Предмет исследований, более вероятно. Брюнеты, шатены и блондины. Мужчина с усами. Абориген с Тихоокеанских островов. Мужчины с опухшими губами и поврежденными лицами, которые были когда-то избиты, замучены. При виде этих лиц у меня кружится голова. К горлу подступает тошнота. Это какое-то сумасшествие.

– Илай, пойдем, – говорит Кэйтлин.

Но одна голова заставляет меня замереть. Одно лицо заставляет меня застыть на месте. Луч фонарика выхватывает его в самом конце верхней полки. И психотравма тут же накрывает меня. Та, что уже во мне, и та, которая произошла только что, и та, которой она теперь будет. Но это лицо заставляет меня двигаться. Это лицо я люблю.