Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом

Пищу раздавали прямо в бараках. На весь барак предоставлялось лишь несколько мисок, поэтому первые получившие свой суп вливали его в себя поскорее, чтобы не заставлять остальных ждать. Тех, кто ел недостаточно быстро, нетерпеливо поторапливали. Желудевый кофе разливали в эти же миски. Если у кого-то заводилась собственная ложка, ее берегли как зеницу ока; ложка считалась настоящей драгоценностью, а поскольку ножей заключенным не выдавали, то она выполняла и их функцию, для чего черенок затачивали о камень. В уборных не было туалетной бумаги, и любой ненужный листок ценился очень высоко; иногда заключенным доставались обрывки от цементных мешков со стройплощадки, а то и газета, оставленная кем-то из гражданских на стройке и контрабандой попавшая в лагерь. Клочок бумаги можно было использовать самому или обменять на еду.

Люди, терпевшие все эти лишения, казались нацистам человеческим мусором, однако военная экономика страны все больше зависела от них. Стремясь возродить былое величие, Гитлер создал мир, в котором мятый обрывок бумаги превращался в валюту с реальной стоимостью, которую или тратили, или подтирали ею зад.

Организм каждого заключенного постоянно подвергался испытаниям. Крайне важно было иметь пару приличных ботинок. Если они оказывались слишком тесными или, наоборот, большими, то натирали ноги, а мозоли воспалялись. Носки были редкостью, и люди заменяли их портянками из ткани, оторванной с подола лагерных рубах. Рвать рубахи было рискованно, потому что повреждение собственности СС считалось саботажем и за него могли присудить двадцать пять ударов хлыстом или лишение пищи. Без ножниц и щипчиков ногти на ногах отрастали до тех пор, пока не ломались сами или не врастали в плоть.

Головы брили раз в две недели у лагерного парикмахера: отчасти чтобы не допустить распространения вшей, но также для того, чтобы заключенные с бритыми головами и в полосатых пижамах сразу бросались в глаза. Парикмахер не использовал ни мыла, ни антисептика, поэтому у многих на головах и на лицах оставались порезы, прыщи и пустулы, а также вросшие волосы. Легко было подхватить инфекцию, которая могла запросто уложить человека в госпиталь. Фрицу хотя бы не брили лицо – в двадцать лет щетина у него еще не начала расти.

В лагере имелся дантист, но заключенные старались обращаться к нему как можно реже. Выпавшие пломбы провоцировали кариес и болезни десен, цинга, вызванная плохим питанием, приводила к выпадению зубов. Золотые зубы могли спасти жизнь, а могли наоборот поставить ее под угрозу. Некоторые надзиратели убивали заключенных ради них, однако если у обладателя золотого зуба хватало силы воли самому его вырвать, зуб можно было обменять на предметы лагерной роскоши. На лагерном черном рынке за золотой зуб давали бутылку «Выборовы», качественной польской водки. Либо за него можно было купить пять больших батонов Kommisbrot[373]

и пачку маргарина. Все это заключенный мог обменивать дальше, на другие товары. В мире, где каждая неделя, каждый день, даже каждый час мог оказаться для человека последним, не имело смысла что-то хранить на черный день, ради каких-то более важных или высоких целей. Все, что прямо сейчас приносило утешение, давало комфорт или помогало набить желудок, стоило своих денег.

Для управляющих и владельцев И. Г. Фарбен жертвы среди арестантов оправдывались прибылью. Возможно, кто-то из них иногда испытывал укол совести, но ничего не предпринимал. Бухгалтеры и директора закрывали глаза на закупки эсэсовцами гигантских количеств химического инсектицида Циклон В, особенно для Освенцима, где его ядовитым дымом травили людей в газовых камерах[374].

Фриц Кляйнман точно знал, что всему виной:

«Никто не имеет права говорить, что это сами заключенные со своей иерархической системой довели до такой ситуации. Некоторые, конечно, приспособились и научились получать выгоду из эсэсовских махинаций, но в целом ответственность лежит на СС как на машине убийства, достигшей совершенства в Освенциме»[375]. Каждый заключенный, прошедший отбор в Биркенау, мог рассчитывать в среднем еще на три-четыре месяца жизни[376]. Фриц с отцом продержались уже больше восьми. Из приехавших с ними четырехсот закаленных, испытанных товарищей по Бухенвальду в живых осталось менее четверти.

Хотя внешне лагерная система в Освенциме функционировала идеально, на самом деле она была неслаженной, неэффективной и грозила обвалом. Сама ее жестокость пробуждала в заключенных желание сопротивляться, а коррупция создавала лазейки, которые позволяли сопротивлению существовать.