Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом

Эти важнейшие сведения сразу обсудили в кругу членов Сопротивления. Курт Познер (известный как Купо), один из бухенвальдцев, напомнил, что Смолиньски поддерживал приятельские отношения со старшим по госпиталю, сотрудничавшим с Сопротивлением. Над ними нависла страшная угроза. Купо переговорил с Эрихом Эйслером и Стефаном Хейманом. Эйслер предложил провести беседу со Смолиньски, чтобы его переубедить. Стефан и Купо яростно воспротивились этой опасной идее. Однако Эйслер пренебрег их предупреждением и обратился к Смолиньски. Последствия не заставили себя ждать – Смолиньски тут же пошел в гестапо. Эриха Эйслера и Курта Познера схватили и увезли в Освенцим I вместе еще с шестью заключенными, включая Вальтера Петцольда и Вальтера Виндмюллера – уважаемых людей, занимавших административные посты, и членов Сопротивления. Их бросили в каземат Блока Смерти и целыми днями подвергали допросам и пыткам. Смолиньски сидел с ними вместе.

Через некоторое время Курт Познер и остальные вернулись в Моновиц, изувеченные и полностью сломленные. Как и Фриц, они ничего не выдали под пытками. Смолиньски тоже освободили, и он вернулся к своим обязанностям. Вальтер Виндмюллер, не вынеся мучений, скончался в камере. Несчастного Эриха Эйслера, разоблачившего себя в результате обращения к Смолиньски, отвели к «Черной Стене» и расстреляли[393]. Эйслер целиком и полностью посвятил себя помощи другим людям; еще до заключения в лагеря он работал в «Ротэ Хилфэ» (Красной Помощи), социалистической организации, занимавшейся содействием семьям заключенных[394]. Именно гуманность стала, в конечном итоге, причиной его смерти – Эйслер искренне считал, что сможет убедить такого, как Смолиньски, вести себя достойно.

– Внимание! Головные уборы снять! – закричал сержант в громкоговоритель, и пять тысяч заключенных стянули шапки и зажали их под мышкой. Они стояли навытяжку, пока Шёттль проверял заключенных по спискам, отмечая новые поступления, смерти, отборы и назначения.

Наконец прозвучала следующая команда:

– Головные уборы надеть! По рабочим подразделениям разойтись!

Строй тут же спутался: все заторопились к своим командам, которые на ходу пересчитывали надзиратели. По главной улице они прошли к воротам, раскрывшимся перед колонной. Многие едва держались на ногах и ковыляли, как лунатики, доведенные до предела тяготами лагерной жизни; ясно было, что они вот-вот окажутся в Биркенау или среди трупов, вынесенных на утреннюю перекличку.

Колонна маршировала под звуки арестантского оркестра, сидевшего в небольшом домике прямо у ворот. Дирижером был голландский политик, первой скрипкой – румын из Германии, остальные – евреи из разных стран. Фриц как-то обратил внимание, что они никогда не играли германской музыки – только австрийские марши времен империи. Когда-то его отец маршировал под них на парадах в Вене и Кракове и потом под них же отправился воевать. В лагерном оркестре были хорошие музыканты, и иногда по воскресеньям Шёттль позволял им устроить концерт для привилегированных заключенных. Сюрреалистическое зрелище – изможденные оркестранты, исполняющие классическую музыку перед толпой стоящих узников и эсэсовскими офицерами, удобно расположившимися на стульях.

Под светлеющим небом они промаршировали до КПП у ворот комбината Буна; каждую колонну сопровождали сержант СС и караульные. В зависимости от того, где именно на территории комбината им предстояло работать, некоторых заключенных ожидало еще до четырех километров ходьбы, потом двенадцатичасовая смена и четыре километра обратно, а потом многочасовая перекличка под лучами прожекторов, на дожде и холоде.

Фриц работал на складе, так что для него начинался очередной скучный, но хотя бы не опасный день перетаскивания грузов. Он понятия не имел, что сегодня в его жизни опять наметится серьезный поворот.

Он разговаривал с другим еврейским заключенным, когда один из германских вольнонаемных, сварщик, оказавшийся поблизости, вклинился в их беседу.

– Приятно снова услышать немецкий язык, – сказал он. – С тех пор как попал сюда на работу, я редко сталкиваюсь с немцами, тут в основном поляки и всякие иностранцы.

Фриц удивленно на него посмотрел. Парень был совсем молодой, но заметно хромал.

Сварщик с любопытством рассматривал их униформы.

– Вас за что посадили? – спросил он.

– Извините?

– За какое преступление?

– Преступление? – изумился Фриц. – Мы евреи!

Ему пришлось повторить это несколько раз, чтобы парень его понял. Тот был заинтригован.

– Но фюрер не сажает тех, кто ничего плохого не совершал, – твердил он.

– Это же Освенцим, концентрационный лагерь, – сказал Фриц. – Ты знаешь, что это означает?

Немец пожал плечами.

– Я в армии был, на Восточном фронте. Понятия не имею, что тем временем творилось дома.

Это объясняло его хромоту – он получил ранение и был комиссован.

Фриц указал на свой значок.

– Это Judenstern, еврейская звезда.

– Да знаю я, что это. Но в лагерь-то за это не сажают!

Это казалось невероятным и одновременно оскорбительным.

– Еще как сажают.