Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом

Вечер был теплый, завтра – суббота; может, они пойдут купаться на Дунайский канал. А может, вместе с девочками соберутся в подвале 17-го дома и устроят любительский театр. Фрау Дворжак, домоправительница, сын которой, Ганс, тоже дружил с Фрицем, разрешала им зажигать там свечи; Герта с подругами устраивали в подвале модные показы, наряжаясь в раздобытые по случаю наряды и дефилируя взад-вперед. Потом они разыгрывали там собственную версию Вильгельма Телля, взимая с каждого зрителя по два пфеннига за вход. Фрицу очень нравились такие импровизированные представления.

В угасающих теплых сумерках они с Куртом добрались до дома. Заканчивался еще один день из непрерывной цепочки таких же прекрасных дней. Детям в Вене удовольствия, словно спелые яблоки, сами падали в руки; надо было только протянуть ладонь, и пожалуйста, бери! Жизнь вне времени, не затрагивавшего ее ход.

* * *

Из сладкой дремы Фрица вырвал пронзительный сигнал надзирательского свистка. В полной темноте он открыл глаза, втянул ноздрями вонь трехсот немытых тел и трехсот заскорузлых, пропотевших униформ. Его мозг, пробуждаясь ото сна, заново ощутил весь шок нынешнего положения, как это случалось каждое утро.

Мужчина на нижнем ярусе соскочил вниз и натянул куртку, вместе с десятком других, назначенных носить в барак кофе. Фриц плотнее завернулся в одеяло и снова закрыл глаза, пытаясь устроиться поудобней на соломенном матрасе и ухватиться за клочки ускользающего сна.

Через час с четвертью его снова разбудили, на этот раз, включив яркий свет.

– Подъем! – закричал старший по бараку.

– Встаем, встаем, встаем!

Через мгновение с трехэтажных нар уже торчали ноги, руки, бледные лица, громоздившиеся одно над другим, путавшиеся между собой, пока их хозяева спешно натягивали арестантские пижамы. Фриц с отцом стащили с нар матрасы, вытряхнули их, сложили одеяла и ровно расстелили поверх. Потом все терли лица ледяной водой в умывальной, битком набитой обитателями сразу шести жилых блоков, и начищали ботинки жирной ваксой из бочки, которую кто-то раздобыл на комбинате Буна. Дальше надо было построиться в спальне, где раздавали желудевый кофе; его доставляли в громадных тридцатилитровых термосах-канистрах. Кофе пили стоя (сидеть на койках строго запрещалось). Те, кто приберег с вечера кусок хлеба, сейчас могли его съесть, макая в сладкую тепловатую жижу. Старший инспектировал их койки, униформы и ботинки.

Атмосфера в бараке была куда дружественней, чем везде, где жил до этого Фриц. Prominenten 7-го блока старались заботиться друг о друге.

В пять сорок пять, по-прежнему в темноте, они выходили наружу и строились рядами перед зданием. По всей улице заключенные высыпали из бараков, и старшие их пересчитывали по головам. Ни болезнь, ни даже смерть не считались оправданием для неявки на перекличку – обычно по утрам из каждого блока выносили один-два трупа и клали их рядом со строем, чтобы тоже пересчитать.

Тысячи заключенных маршем выходили на залитый светом прожекторов плац. Они строились ровными рядами: каждый арестант на своем месте в блоке, каждый блок на своем месте среди других. Мертвых и больных тоже приносили и клали позади.

Блокфюреры СС обходили строй, высматривая любые нарушения, считая людей в своих блоках и отмечая количество трупов. Любое нарушение привычного ритуала – особенно если из-за него блокфюрер сбивался со счета – каралось побоями. Удовлетворившись осмотром, блокфюреры отчитывались перед рапорт-фюрером на трибуне. Заключенные стояли без движения – в любой холод и дождь, – пока рапорт-фюрер проводил бесконечно длинную индивидуальную перекличку.

В то утро, к моменту прибытия на плац лейтенанта Шёттля, они стояли там уже больше часа. Фриц с опаской смотрел, как Шёттль поднимался на трибуну; он все еще опасался, что его узнают – страх, который до конца никогда не пройдет.

Последние события сильно его обеспокоили. В сентябре, в последние недели командования Грабнера, среди заключенных обнаружили стукача[392]. Гестапо активно искало доказательства подпольной деятельности, и членам Сопротивления надо было проявлять особенную бдительность. Один из узников, работавших в администрации моновицкого гестапо, узнал, что надзиратель Болеслав «Болек» Смолиньски – фанатик, антисемит и ярый противник коммунистов – работает на сержанта СС Таута.