Мальчишник

— Если я не ошибаюсь, мне что-то причитается, Командир?

— Как раз ошибаешься.

— Ну, это уже несолидно, — потерял невозмутимость Директор. — Пообещать, а потом кукиш показать.

— Я русским языком говорил: в качестве «полотенца». А ты ведь в воду не лазал, растираться не надо, — неумолимо и твердо стоял на своем Командир.

— Вот так всегда, — со вздохом смирился Директор. — Заробишь премию, а начальство непременно найдет отговорку, чтобы не выплатить ее. Ну, да ладно, не привыкать.

Ворчал и Летописец, успевший снять не только сапоги, но и штаны, и прыгавший на одной ноге, влезая другой в штанину, ворчал не на Командира, а на Директора.

— Собака на сене. Ни себе, ни другим. А я бы, может, с тобой поделился.

— Кто знал, что так обернется, — утешал его и себя Директор. — В следующий раз умнее будем.

Утянув за собою седые хвосты, лохматая туча ушла на восток.

Вслед за ней наполз дымный морок, из которого пылил и сыпался ситничек. Его не переждать, может не на один день зарядить. Стоянка в тундре невозможна — сырь, топь и никаких дров вокруг, даже двух колышков не срубить для палатки. Встали и по чавкающим и брызгающим мхам и ерникам двинулись дальше.

Закутанные вместе с рюкзаками с ног до головы в матовые, взблескивающие дождевыми каплями полиэтиленовые полотнища, неуязвимые пилигримы походили на спустившихся в гиблое место мирных инопланетян.

Много ли, мало ли прошло времени — тундра кончилась. В лесу воды прибавилось: сыпалась не только с морочного неба, но и с жидколистных берез, елок, лиственниц, а высокие и густые тальники окатывали как из ведра. К счастью, и тут лес простирался узкой полоской, и вскоре услышалась, а потом и увиделась река.

Место для бивака искать не пришлось. На берегу сразу же вышли на полянку, где некогда уже кто-то стоял лагерем: в траве чернело глубоко выгоревшее костровище, по краям его торчали рогульки с задымленной палкой, и вокруг валялись опорные колья для палаток — не надо рубить свежие.

Распалили сразу два огня: один на старом костровище — кухонный, другой рядышком — для сушки промокшей одежды.

Дождь не переставал, и палатки разворачивались под пленкой. Под ней же подняли их на колья и натянули на растяжках. Ни одна капля не упала на брезент.

Без звезд, без луны и закатного зарева к ужину сгустилась несеверная тьма. Близ костра виднелись лишь выхваченные пламенем отдельные ветки невидимых дерев. Будто сами по себе они висели в воздухе и шевелились в прошитых искрами столбах дыма.

Когда от палатки я оглянулся на расположенные рядышком костры, они поблазнились на миг ночными глазами, знакомыми, страстными.

В сухой палатке я расстилаю для комфорта меховую куртку: и мягко, и сырость и мерзлота не прошивают ее. Поверх разворачиваю спальный мешок, в котором есть еще простынный вкладыш. Весь этот комфорт я ношу на себе.

Рядом дергается во сне Эдуард Авенирович. Иной раз его так подбросит, что от пола отрывается. Проклятые щуки, наверно, не дают покоя, снятся прогонистые, зубастые, и он их не устает потрошить и чистить.

А может, и не щуки вовсе. Дергался и вздрагивал он и раньше, еще до того, как Директор впервые расчехлил свой спиннинг. Могут сниться ночные телефонные звонки, от которых хочется запрятать голову под подушку. Опять авария! Опять в ночной смене пустяка без него не решат.

Может сниться канун прошлого Нового года. Не подали порожняк. Пришлось остановить часть агломерационных машин, что само по себе грозило фабрике остыванием, да тут еще Дед Мороз преподнес новогодний подарочек — сорокаградусный мороз, и фабрика замерзла. Зазвенели, заскрежетали распираемые льдом калориферы и трубы. Не выдерживали и взрывались, как фугасы. Стальные осколки выбивали из неоштукатуренных стен красную кирпичную пыль. В углах под крышей наросли белые бороды куржака.

Где-то друзья и родные поднимали тосты, стукались дымящимися и пенящимися фужерами — за успехи и счастье в новом году, за тех, кто в море, в шахте, на границе, на посту, значит, и за них тоже. А они кромсали электросваркой замороженные калориферы и трубы, таскали на себе новые, сваривали. По домам разошлись только четвертого января, разогрев и запустив фабрику.

Дневная усталость, шорох дождя, настоянный на всех летних запахах целительный воздух в конце концов успокоили и Щукодава, и он затих и мирно засопел носом.

А я слушал тишину. Плескалась река, потрескивали в затухающих кострах головешки, ласкался к палатке дождик. Но эти звуки не воспринимались как звуки или шумы. Они тоже составляли тишину, глубокую и всеобъемлющую, царящую над миром. И если как следует вслушаться в нее, можно уловить шорохи человеческих биотоков.

Я напрягся, сосредоточился, собрал все свое внимание, и вскоре с новой надеждой услышал ее нежную волну: не спит и она, думает, гадает… Так в урочный час мы слушаем друг друга. И ни телефона, ни рации нам не надо.

В темноте мое наклоненное лицо освещали и обжигали искрами ночные костры — ее глаза.

Ночные костры, ночные костры…

6