Малиновский. Солдат Отчизны

— Правительство прекраснодушно, — ответил Эренбург. — Донкихоты. Оно, видите ли, боится посягнуть на основы демократии. Оно не думает о необходимости единения трудящихся, о их готовности с оружием в руках отстоять свободу. А между тем ядовитое жало фашистской кобры уже нацелено на Испанию. Не только к оливковым рощам Андалузии и виноградникам Кастилии, но, главное, к душам людей уже тянется паучья лапа фашистской свастики. Я беру на себя смелость утверждать, что республика в опасности.

Процитировав это высказывание Эренбурга, корреспондент газеты, однако, добавил, что в кулуарах собрания он не без удовлетворения услышал такой отзыв о выступлении писателя:

— Этот Эренбург — пессимист. И паникёр. Он сгущает краски! Да ещё с этаким большевистским сладострастием. Я неделю назад встречался с Полем Вайяном-Кутюрье и слышал от него совсем иные прогнозы. Поль пребывал в прекраснейшем расположении духа. А он, как-никак, — один из руководителей Коммунистической партии Франции!

Этими словами публикация и заканчивалась.

Настроение, схожее с настроением корреспондента этой французской газеты, появилось и у Малиновского. Он слышал о том, что Эренбург — человек беспартийный, почти безвыездно живёт во Франции и не устаёт восхвалять любезный его сердцу Париж. А значит, и оценки испанских событий, которые он даёт, не могут не быть субъективными.

Однако прошло совсем немного времени, и Малиновский прочёл в «Правде» тревожные сообщения из Испании: одно за другим были совершены покушения на политических деятелей левого толка, устроены террористические акты. Газета сообщала и о схватках между левыми и правыми. Явственно чувствовалось, что обстановка в стране накаляется с каждым днём. Выходит, Эренбург был прав?

Когда грянул гром и в Испании разразилась гражданская война, Малиновский уже не сомневался: Эренбург бил тревогу не случайно. Но он не мог и предположить, что вскоре сам окажется в Испании. А придёт время, и к нему, теперь уже командующему 2-м Украинским фронтом, в качестве корреспондента «Красной звезды» приедет этот самый Илья Эренбург и в ответ на восклицание Родиона Яковлевича: «Как быстро проходит время! Кажется, ещё совсем недавно мы были с вами в Испании!» — философски заметит:

— Время не проходит. Время стоит. Проходим мы.

И тут же пояснит:

— Так утверждает Талмуд.

— А знаете, Илья Григорьевич, — Малиновского вдруг потянуло к задушевной беседе, — я ведь храню вырезки из «Красной звезды» с вашими публикациями. В самые жестокие и трагические дни войны вы согревали наши души, — слова были из области высокого стиля, но Родион Яковлевич произнёс их настолько тепло и искренне, что патетика улетучилась. — Спасибо вам за это.

— Спасибо солдатам, спасибо офицерам, спасибо полководцам России, — будто все они могли слышать его, тихо проговорил Эренбург. — Сейчас говорить о тех днях и ночах легко, а тогда меня, признаюсь, охватило отчаяние. На всю жизнь запомню пометки из моей записной книжки той поры: 27 июня — Минск, 1 июля — Рига, 20 июля — Смоленск, 14 августа — Кривой Рог, 20 августа — Новгород, Гомель, Херсон, 26 августа — Днепропетровск, 20 сентября — Киев... Помните, «радиотарелка» сообщала, что отделение сержанта Васильева уничтожило три вражеских танка, что пленные говорят о моральном разложении немецкой армии и что мы все отходим, отходим, отходим... — Эренбург помолчал. — Я помню Первую мировую войну, Испанию, видел разгром Франции, мною не раз овладевало отчаяние. А каково было людям простым, поверившим в довоенные лозунги? В их головах накрепко засело: если враг посмеет сунуть своё свиное рыло в наш советский огород, то ему хана! А тут пришлось своими глазами увидеть, как фашисты почти без остановки прошли от Бреста до Смоленска, а потом и до самой Москвы. Чем это объяснить? Люди ломали головы, мысли путались, а объяснения не было. Были только недоумение, разочарование, горечь и тревога. — Эренбург снова умолк. — Впрочем, встречалось и смешное, — внезапно встрепенулся он. — Был у меня знакомый, некто Богатырев, учёный-славист. Однажды утром приходит он чрезвычайно весёлый и уверенно говорит: «Всё, немцам конец, ещё немного — и мы их разобьём». Люба, моя жена, спрашивает, откуда такая уверенность. Отвечает: «Когда ехал к вам, слышал в метро, как один военный сказал, что к Москве подходит армия Гудерьяна, у него много танков. Значит, скоро погоним немчуру». Мы засмеялись: Богатырев подумал, что Гудерьян — советский военачальник, армянин. Когда мы объяснили, как всё на самом деле, он помрачнел: «Но в таком случае здесь нет ничего смешного».

Малиновский весело улыбнулся:

— Да, Гудериан — это не Гудерьян!

— В эвакуации, когда Совинформбюро перевели в Куйбышев, — продолжал вспоминать Эренбург, — я тоже там оказался по требованию Щербакова. Потом довелось побывать и в Саратове. Там мхатовцы ставили чеховских «Трёх сестёр». Вершинин на сцене говорил: «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной...» Все слушали и вздыхали. Вы знаете генерала Ортенберга? — вдруг спросил писатель.