Мальтийское эхо

На протяжении всех семи часов Вера и Андрей не обменялись и пятью десятками слов. Даже во время краткого двадцатиминутного перерыва на скромный обед в библиотечной столовой женщина была молчалива и задумчива, а мужчина не решался мешать ее раздумьям каким-либо разговором. Лишь в те минуты, когда Вера Яновна делала во время просмотров архивов паузы, чтобы записать что-то в свой блокнот, Андрей Петрович бросал любопытные взгляды на ее профиль, чувствуя, как эта молодая женщина становится ближе, как приятно ему смотреть на характерные подрагивания крыльев её носика и губ, как на секунду вспыхивали глаза Снежной Королевы. А может, без «с» — Нежной Королевы?

В 17:00 парочка вышла из библиотеки и, выпив по чашечке кофе на улице Св. Марка, направилась в сторону Бастиона Св. Андрея. По пути они рассчитывали хотя бы на час попасть в музей изящных искусств. У неё раздался звонок на сотовом. Тревожный взгляд, что она бросила на Андрея, выдал ее мысли: хоть бы не Ричард. Но мигом просветлевшее лицо и восклицание «Привет, бабуля» успокоили мужчину, и он вежливо отошел в сторонку, не мешая разговору. Пару раз, лукаво улыбаясь, она взглянула на Андрея и нарочито громко произнесла: «Вот он здесь рядом, мы гуляем. С ним все в порядке. И Иришка звонила. Всё хорошо. Отдыхает в Италии».

В музей они все-таки опоздали. Им удалось лишь посидеть на скамье во внутреннем дворике музея. Типичный закрытый атриум, внутренний двор древнеримского палаццо. Нетипичным было лишь то, что перед ними была расположена скульптура Чехова! В человеческий рост, сидящий в наглухо застегнутой шинели, с мертвой чайкой в руке.

У Андрея защемило сердце: кусочек России, и где, в такой дали, в совершенно неожиданном месте! Лицо Чехова, по обыкновению, грустное. Таким стало и лицо Андрея Петровича. Эта милая усадьба, и Мария Родиславовна, тоже грустная. Но не лицо Чехова притягивало взгляд! Взгляд приковала мертвая чайка…

— Ты чего скис, дорогой мой? Я с тобой разговариваю, а ты не реагируешь… — Вера внимательно посмотрела на мужчину, — тебе привет от бабули. Сердечный. Весьма.

Она продолжала вглядываться в лицо Андрея.

— Да, спасибо.

— Хм, «спасибо». О тебе все больше, между прочим, расспрашивала. Коварный ты тип, фельдмаршал!

— Ерунда, — вновь рассеяно ответил он.

— Нет, нет, давай чуть поболтаем. Любишь ты ускользать от гендерных вопросов.

— Я боюсь пошлости, нечаянной. Как вот он, — мужчина указал на памятник.

Вера не обратила внимания на его слова и продолжила:

— Я понимаю: такие яркие мужчины…

— Я не яркий.

— …интересные и глубокие мужчины должны нравиться, у бабули все перегорело и ты для нее среди лучших образов из памяти. А вот почему у тебя «наглухо застегнута шинель» как у этого Чехова?

— Неправда. Я люблю женщин, — улыбнулся наконец-то Андрей Петрович, — точнее, меня бодрят и вдохновляют их, скажем так, добросердечные проявления в мой адрес.

— Это-то ясно. Всем мужикам не старше ста нравятся молодые женщины, особенно двадцатилетние. Я не об этом…

— Не хитри, «жёнушка». Я понимаю, что тебя интересует. Отвечаю: следуя строгим математическим законам, сорокалетние женщины в два раза привлекательнее для мужчин моего возраста, чем восьмидесятилетние.

— Это ты хитришь! — уже совсем обидчиво проговорила женщина. Хотя, может быть, не обидчиво, а просто капризно, по-женски.

— Ты очень красивая и необыкновенная женщина, — тихо и серьезно сказал мужчина, но тут же лукаво добавил, — тем более: сорок — среднее геометрическое из 20 и 80.

— Спасибо! — как будто освободившись от груза неизвестности весело воскликнула Вера, — что ты хотел мне рассказать о нем? — она указала на Антона Павловича.

— Да, собственно, я уже сказал. Он не любил и очень боялся банальностей. И в искусстве, и в отношениях с женщинами. Он бы, например, вместо тех слов, что я сказал тебе, скромно заметил (как у него было с Ликой): «Приезжайте, крыжовник уже поспел».

— Очень поэтично и вдохновенно! Любая вспыхнет страстью и полетит! Не верю! — Вера вдруг снова раздражилась, — ему следовало хотя бы поднять руки навстречу парящей к нему чайки, а не скорбеть над ее мертвым телом.

Андрей задумался: «Может быть, может…Часто пошлостью оплачивается открытие глубин чувственности, не умещающихся в голове обывателя. Ведь пошлость — не о чем ты думаешь и пишешь, а как ты это умеешь делать. И тут уйти от пошлости может помочь или высочайшее умение чувствовать меру, или отрешенность и от «великого», и от «низменного». Толстой усматривал пошлость в трагедиях Шекспира, а некая креативная дамочка усматривает пошлость в поведении мужа-ревнивца в «Крейцеровой сонате». А уж если о чувственности пишут не Толстой или Набоков…»

— Ты что, опять думаешь о своем «крыжовнике»? — злилась женщина, — поверь женщине среднегеометрического возраста: в таких раздумьях «крыжовник» не созреет никогда, а созреет — птицы склюют! Совсем чужие!

— Наверное… непременно склюют… — промямлил мужчина.

— Вот что, дорогой: давай сейчас возьмем такси, по пути домой купим в какой-нибудь лавке «выпить-закусить». В гостиницу! Вечер в домашнем кругу объявлен!