Мальвиль

И в то же время логично, что Эмманюэль в конце концов одерживает победу. Ибо таких, как он, лидеров заслуживают и могут выдвигать наши современники, воспитанные в традициях демократизма, на опыте осознавшие возможность достижения социальной справедливости и сохраняющие способность к борьбе за свои человеческие права. Тем самым Мерль отвергает мрачную альтернативу тоталитарной теократии из романа Миллера «Гимн Лейбовицу». Новый мир, восстающий из пепла термоядерной войны, не может и не должен быть похож на старый, ввергший человечество в катастрофу.

Размышляя над различными путями, которые ведут разных людей к вершинам власти, Платон цитировал древнего поэта Пиндара:

Правдой ль взойти мне на вышнюю крепостьИли обманом и кривдой?..

Из истории известно, что нередко верх берет кривда. И все же рано или поздно она терпит крах. Конец романа, рисующий старых и новых членов Братства на «вышней крепости» Мальвиля, исторически закономерен.

Не всякий читатель примирится с тем, что далеко не святому Эмманюэлю, которому не чуждо ничто человеческое, после смерти уготован культ героя, едва ли не полубога, хотя он своей деятельностью заслуживает уважение и признательность сограждан. Спорно здесь и другое — религия, которая входит в быт и души мальвильцев и которую откровенно поощряет Эмманюэль. Мало того: он возлагает на себя сан аббата, а затем и епископа. Его примеру следуют убежденные атеисты Мейсонье и Тома.

Эти поступки подробно объяснены в романе. Среди мотивов — и необходимость освятить Братство какой-то законностью, особенно перед лицом внешнего врага, и желание укрепить авторитет единодушно избранного военачальника, и даже обнаруженные в замке средневековые грамоты, свидетельствующие о том, что сеньоры Мальвиля брали на себя духовную власть. Но решающее значение Мерль здесь придает внутренним, эмоциональным потребностям членов коммуны в самораскрытии и духовном сплочении. Это, следовательно, нечто вроде «гражданской религии» Руссо, которую великий гуманист понимал как «чувство общности». Эмманюэль принимает религию еще и как некое воплощение непреходящей жизни, единства с природой. Он ощущает, как сам признается, почти сентиментальную привязанность к «преданьям старины глубокой». И правда, есть в мальвильцах нечто библейское: семья Ноя, пережившего потоп. В рассуждениях Эмманюэля слышатся отголоски деизма, полюбившегося французским просветителям еще со времен Вольтера. Крупный мыслитель-атеист начала нашего века Ле Дантек, преподававший, как и Мерль, в Парижском университете[74], считал атеизм хотя и истинным, но совершенно безрадостным учением, тогда как религия, по его мнению, способна дать человеку ощущение счастья. Человеку, говорил он, «нужна вера; будет ли это вера в справедливость, в родину, в искусство — все равно; она, во всяком случае, окажется полезной, если даст нам силу решительно действовать в различных обстоятельствах нашей жизни». Под этими словами наверняка подписались бы мальвильцы.

Эмманюэль принимает и религиозные ритуалы — поскольку они воплощают духовное единство мальвильцев. Акт причастия для него символичен, как проявление сопричастности друзей; главное в том, что, по его мнению, вера равнозначна оптимизму, она придает мужество и силу: «Да и так ли уж глупо молиться? Нас окружает неизвестность! Чтобы выжить, мы должны верить в будущее, поэтому-то мы и исходим из того, что неизвестность эта благосклонна к нам, и молим ее о помощи».

Маркс определял религию как «самосознание и самочувствование человека, который или еще не обрел себя, или уже снова себя потерял». Последние слова как нельзя лучше характеризуют ощущения людей, переживших катастрофу. Не поэтому ли в трагические моменты истории в народной душе обычно происходят всплески религиозности?

Есть еще одна сторона их жизни, которая, вероятно, вызовет негативную реакцию некоторых наших читателей. Речь идет о сексуальных проблемах. Чрезмерное, с нашей точки зрения, внимание, которое Мерль уделяет их обсуждению, можно, впрочем, объяснить тем явным удовольствием, которое получает свободомыслящий писатель, разрушая, хотя бы на бумаге, «мелкобуржуазное представление о браке», воплощенное в моногамной семье. Ибо он воспринимает ее как форму «буржуазной собственности», как элемент критикуемой им западной цивилизации.

Возможно, все это придает роману некоторую «пикантность» в глазах западных читателей. Однако те доводы, которые приводятся в обоснование подобных взаимоотношений, выглядят поначалу чисто умозрительными, а затем и явно несостоятельными, коль скоро выясняется, что налицо далеко не единственная женщина, способная продолжить человеческий род. Складывается впечатление, что все эти эпизоды в романе скорее дань модным ныне на Западе радикальным представлениям об эмансипации женщины, а заодно и мужчины в групповом браке.