Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

Что значит прощать? Если, следуя сложившейся традиции, подразумевать под прощением готовность зачеркнуть совершенную ошибку, считая, что ее никогда не было, то это не в наших силах, если только не признаться в собственной глупости, чего, конечно, следует избегать. Прошлое необратимо, а всякая истина вечна: даже Бог, говорит Декарт, не в состоянии сделать бывшее небывшим. Не можем этого и мы, а что толку рассуждать о несбыточном? Можно, конечно, забыть об ошибке, но это будет означать не только нарушение верности по отношению к ее жертвам (разве мы вправе предать забвению преступления нацизма? забыть про Освенцим?), но и опять-таки глупость, следовательно, отступление от благоразумия. Представьте, что кто-то из ваших друзей вас предал. Умно ли будет с вашей стороны продолжать ему доверять? В магазине, куда вы ходите за покупками, вас обсчитывают: разве аморально будет сменить магазин на другой? Не надо превращать прощение в словесную игру и выставлять напоказ слепую и неумную добродетель. Будь бдительным, призывал Спиноза, и этот призыв нисколько не противоречит милосердию. Его биографы рассказывают, что однажды на философа напал фанатик с кинжалом, и Спиноза после этого случая всю жизнь хранил свой продырявленный камзол – именно для того, чтобы не забывать о прискорбном инциденте. Это не значит, что он никогда так и не простил своего обидчика. Это значит лишь, что прощение не подразумевает забвения. Но что же такое прощение? Умение положить конец ненависти, и это и будет определение милосердия. Милосердие – это добродетель торжества над злобой, оправданной ненавистью, гневом, мстительностью и желанием покарать. Милосердие прощает не потому, что считает, что дурного проступка не было (на это никто не способен), а потому, что перестает злиться на того, кто нас обидел или нам навредил. Это не снисхождение, которое отказывается только от наказания (можно продолжать ненавидеть, не карая, так же как можно карать, не испытывая ненависти); это не сострадание, которое проявляет симпатию только к тем, кто страдает (можно быть виновным, но нисколько от этого не страдать, так же как можно страдать, не будучи виновным); это не отпущение грехов, если понимать его как способность (сверхъестественную) аннулировать совершенные грехи и ошибки. Следовательно, перед нами уникальная и ограниченная добродетель, но все же добродетель, поскольку быть милосердным одновременно и трудно, и похвально. Мы совершаем слишком много ошибок, мы слишком слабы и в нас сидит слишком много подлости, чтобы не испытывать потребности в милосердии.

Вернемся ненадолго к различию между милосердием и состраданием. Сострадание направлено на тех, кто страдает, большей частью – невинно. Милосердие направлено на тех, кто в чем-либо провинился и большей частью не мучается сознанием своей вины. Следовательно, милосердие и сострадание суть две разные добродетели, направленные на разные объекты. Правда, следует признать, что нам гораздо легче простить того, кто страдает, даже если его страдание никак не связано с тем, в чем он провинился (и не является раскаянием). Милосердие противостоит злопамятности, а злопамятность имеет в основе ненависть. Между тем, и мы уже показали это, рассуждая о сострадании, практически невозможно ненавидеть того, кто на твоих глазах жестоко страдает: жалость перекрывает ненависти кислород, и в этом смысле сострадание способно привести к милосердию, не смешиваясь с ним. Так же иногда справедливо и обратное – сострадание легче вызвать, если ненависть угасла. Но сострадание, как более эмоциональная, более естественная, более непосредственная реакция, почти всегда возникает первым. Проявить милосердие гораздо труднее, и потому оно встречается намного реже.

Милосердие требует размышления, без которого запросто обходится жалость. О чем размышляет милосердный человек? О себе, который и сам не без греха? Не исключено, что эта мысль и в самом деле не даст ему бросить в другого камень… Но подобное милосердие возможно лишь там, где имеет смысл самоидентификация с виновным, то есть только в общих случаях. Например, я готов простить вора, потому что мне и самому случалось красть (в юности – книги). Лгуна, потому что я и сам не всегда говорю правду. Эгоиста, потому что я сам эгоист. Труса, потому что я не уверен, что, случись опасность, я не струшу. Но простить насильника, нападающего на детей? Палача? Как только вина выходит за рамки общей меры, самоидентификация мгновенно утрачивает силу и не может служить благовидным предлогом. А ведь именно эти, самые ужасные, преступления и взывают к нашему милосердию. Прощение не нужно, если речь идет о пустяках. Зачем нужно было бы милосердие, если бы оно прощало только то, что заслуживает прощения?