Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

Но разберемся, о какой свободе идет речь. Свободе действовать, это очевидно. Вся вина лежит на воле, и действие будет предосудительным только при условии, что оно было совершено без принуждения. Вы танцуете, и незнакомый человек нечаянно наступает вам на ногу. Это не злоба, а неловкость. Он приносит вам свои извинения, которые вы охотно принимаете. Это не прощение, а вежливость. Прощают только того, кто сделал что-то, как говорится, нарочно, то есть того, кто сделал именно то, что и хотел сделать, иначе говоря, того, кто действовал свободно

. В этом состоит свобода действия, и в этом смысле быть свободным значит делать что хочешь. Остается выяснить, свободен ли он только в своих поступках или также в своих желаниях, иначе говоря, мог ли он пожелать чего-то иного. Данный вопрос в принципе не поддается решению, потому что он относится не к свободе действия, которую каждый в состоянии отметить, а к свободе воли, которая недоказуема (экспериментировать со свободой воли можно только при условии, что ты захочешь не того, чего хочешь), следовательно, лежит за пределами опыта. Античные мыслители, за исключением Платона, вообще не интересовались этим видом свободы. Их не волновала проблема абсолютной вины и вечного наказания, что нисколько не мешало им, и мы показали это, вспомнив учение стоицизма, противопоставлять жалость гневу, справедливость мстительности и милосердие злопамятству. Допустим, мы больше думаем о проблеме вины. Значит ли это, что мы менее способны к прощению? И возможно ли навязать решение вопроса, в принципе не имеющего решения?

Я намеренно ухожу от рассмотрения проблемы свободы воли. Добродетель не зависит от того или иного метафизического тезиса. Я скажу просто: не важно, выбрал дурной человек путь зла, потому что ему так захотелось, или он стал дурным, потому что не мог стать иным (учитывая его физические особенности, детство, воспитание и происхождение), он не становится менее дурным и несет ответственность за свои поступки, потому что он действовал по собственной воле и без принуждения. Если надо, его можно наказать; если кому-то хочется, его можно ненавидеть. Только не надо забывать, что это – разные вещи. Наказание может быть оправдано индивидуальной или общественной пользой и даже своеобразно понятой идеей справедливости («Раз он убил, надо и его убить»). Но может ли быть оправдана ненависть? Ненависть – это дополнительная печаль, и обрушивается она не на виноватого, а на того, кто его ненавидит. Так зачем ненавидеть? Особенно если злодей таков, каков он есть, не важно, по доброй воле или нет, но сама его злобность есть то, что его в некотором роде извиняет: либо в силу причин, вызвавших злобу, если речь идет о детерминированной злобности, либо в силу любви к злу, внутренне ему присущей, если мы говорим о свободной злобности. Виноват ли он в том, что зол? Ну конечно, ответят мне, ведь он сам выбрал зло! А как бы он его выбрал, если бы не был изначально зол? Потому что предположить, что он выбрал зло, хотя предпочитал добро, значит, причислить его к сумасшедшим и тем самым оправдать. Короче говоря, каждый виновен в своих поступках, и не имеет никакого значения, творит ли он зло ради зла или чтобы потешить свое злобное сердце, то есть из злобного эгоизма. Милосердие не уничтожает злую волю и не отказывается от борьбы с ней; милосердие отказывается ее разделять, добавляя к чужой ненависти свою, к чужому эгоизму свой, к чужому насилию свой гнев. Милосердие оставляет ненависть ненавистникам, злобу злым, мстительность злопамятным. Но не потому, что не считает их действительно ненавистниками, злобными и злопамятными людьми, а потому что они на самом деле такие. Прекрасно сказал Янкелевич: «Они злы, но именно по этой причине их надо простить – потому что они не только злы, но и несчастны. Их злоба – это их несчастье, бесконечное несчастье быть злым!»

Тем не менее прощение дается нам гораздо легче, если мы знаем, какие причины обусловили тот или иной поступок и какие факторы повлияли на поведение человека. Что может быть ужаснее, чем мучить ребенка? Однако если нам станет известно, что тот или иной папаша, мучающий своего сына, в детстве сам подвергался издевательствам (а так чаще всего и бывает), то в нашей оценке его поступков что-то изменится: ужас его вины нисколько не ослабеет, но мы постараемся его понять и, может быть, простить. Откуда нам знать, если бы мы сами выросли в обстановке страха и насилия, в какой вырос он, может, мы стали бы такими же? И даже если допустить, что нет, не стали бы, несмотря на одинаковые условия, потому что мы не такие, как он, встает вопрос: а разве он хотел таким стать?