Мамка-кормилица

— Какъ пустяки? Нашъ ребенокъ, а вы говорите: пустяки! — огрызнулась Екатерина Васильевна. — Для васъ пустяки потому, что онъ не вашъ, а для насъ съ мужемъ не пустяки… Нтъ, я сейчасъ буду телефонировать мужу на службу! Пусть онъ что хочетъ длаетъ. Пріхать ему сейчасъ трудно, у него сегодня докладъ въ четыре часа у министра, но можетъ быть онъ распорядится пригласить даже профессора Ивана Павлыча.

Все еще держась за голову, Екатерина Васильевна направилась къ телефону. Бонна слдовала сзади ея и уговаривала успокоиться. Екатерина Васильевна продолжала:

— А ужъ съ прогулками я теперь не знаю, какъ и быть. Шурочк докторъ веллъ выходить на воздухъ только на четверть часа, мамк-же предписано для здоровья длать моціонъ полчаса. Посылать ее одну съ Павломъ — неудобно. Онъ начнетъ съ ней разговаривать по дорог, будетъ волновать, а это ядъ для ея молока. Я вотъ что… Я буду васъ посылать кататься съ мамкой на нашей лошади. Это будетъ лучше. Вы, Шурочка, мамка. Кучеръ свезетъ на службу мужа и, вернувшись, повезетъ васъ, а вы вокругъ Таврическаго сада одинъ — два раза… Это мсто достаточно пустынное… Около Таврическаго сада можете сойти съ саней и походить, а кучеръ сзади васъ подетъ и не будетъ отставать. Такъ лучше… А то Павелъ… Подозрителенъ мн нашъ Павелъ по отношенію къ Еликанид. За нимъ тоже надо слдить.

Катерина Васильевна сдлала гримасу и покачала головой.

Она повернула ручку телефона. Звонокъ.

— Номеръ восемь тысячъ первый… Соедините. Алло! Кто говоритъ?

Но мужа не оказалось въ департамент, онъ ухалъ уже съ докладомъ.

— Боже мой! Что-жъ это такое! Вдь до обда, пока вернется мужъ, еще три-четыре часа! А я одна, одна и не знаю, что мн длать, что мн предпринять! — съ отчаяніемъ воскликнула Катерина Васильевна, вшая слуховую трубку телефона, и отправилась въ дтскую разносить мамку Еликаниду за ея «непозволительное поведеніе».

V

Быстро дойдя до дверей дтской, Катерина Васильевна Колоярова остановилась и задумалась:

«Вдь если я наброшусь на мамку и буду ей очень строго выговаривать, — соображала она, мамка испугается, станетъ плакать, и молоко ея можетъ отъ волненія испортиться, а это вредно для Мурочки. Да, ему будетъ вредно, и онъ можетъ заболть. Ее я не жалю, а Мурочка несчастный… Стало быть, надо начать слегка… Безъ выговора ее нельзя оставить, но надо слегка… А вернется мужъ — онъ ужъ ей настоящій разносъ сдлаетъ. Но тогда уже это будетъ постепенность, это не отразится на ея молок.

И Катерина Васильевна сейчасъ-же похвалила себя за благоразуміе, за то, что ей пришла такая благая мысль о сдержанности.

Катерина Васильевна тихо вошла въ дтскую. Мамка Еликанида успла уже снять съ себя глазастый шугай, кокошникъ съ блестками, сидла въ не мене глазастомъ ситцевомъ будничномъ сарафан изъ розоваго мебельнаго ситца съ громадными разводами и съ блыми рукавами буффами и кормила грудью ребенка, который, оголодавъ въ ея отсутствіе, громко чмокалъ при сосаніи. Картина была умилительная. Катерина Васильевна при первомъ взгляд пришла въ телячій восторгъ, но тотчасъ-же замтила, что мамка, держа около груди Мурочку, что-то жевала, а правую руку держала въ карман юбки. Екатерина Васильевна вспыхнула и бросилась къ мамк:

— Покажи, что шь! — крикнула она. — Не утаивай, не утаивай, ты что-то жуешь!

Мамка блеснула красивыми, улыбающимися глазами и отвчала:

— Смячки, барыня…

— Какія смячки?

— Простыя смячки… Вотъ-съ.

И она вытащила изъ кармана нсколько подсолнушныхъ зеренъ и показала на ладони.

— Да какъ ты смешь такую дрянь сть! Кто теб позволилъ? — закричала на нее Екатерина Васильевна.

— А что-жъ такое? Я всегда ихъ мъ, барыня…

— Еще того лучше! Какое-же ты имешь право сть предметы, не разршенные теб докторомъ! Подсолнушныхъ зеренъ въ списк нтъ. Нтъ, нтъ. Списокъ твоей ды я знаю наизусть. Какъ-же ты смла? Вдь ты можешь уморить ребенка.

— Виновата, барыня… Простите… Я не знала…

— Давай сюда эти смячки… Давай… Вынимай все, что у тебя есть въ карман, и не смй больше ихъ сть… Да и вообще ничего не смй сть безъ нашего разршенія, того, что не отъ насъ.

Мамка послушно вынула изъ кармана горсточку смячекъ штукъ въ двадцать и передала барын.

— Больше не осталось у тебя? — спросила барыня.

— Ничего не осталось.

— Вывороти карманъ. Покажи.

Карманъ былъ вывернутъ.

— Я не знала, что смячки вредны, и очень часто ихъ мъ отъ скуки… — говорила мамка Екатерин Васильевн.

— Прежде всего, ты не должна разсуждать. Откуда ты взяла смячки? Покупать ты себ ды не смешь.

— Мн, барыня, наша судомойка Акулина дала.

— Акулина? Ну, я съ Акулиной раздлаюсь. Чтобы смячекъ у тебя я больше не видла! А теперь вотъ что, — сказала барыня, сла противъ мамки и сдлала маленькую паузу, замтивъ, что глаза мамки подернулись легкой слезой. — Прежде всего не волнуйся… Я буду говорить, а ты слушай и не волнуйся. Это вредно для ребенка. И не плачь… Конечно, ты чувствуешь себя виноватой, но слезами ничего не подлаешь.