Мандала

– Всё по-старому, – усмехнулся я.

– Какое там. Кажется, моё тело дало трещину.

Чисан не улыбался.

И всё-таки пил он по-прежнему – мне пришлось в итоге идти в деревенский кабак за второй бутылкой.

Он рассказал, что объездил большие и малые острова в Южном море, а потом поселился на островке Чонбульдо в пяти часах пути от Ёсу. По легенде, в эпоху Чосон там на старости лет жил рыбаком великий монах Чинмук. На берегу Чисан соорудил себе хижину.

Он рассказал, что вёл кровавую битву с одиночеством, бросая себе жестокий, безжалостный вопрос: есть ли в нём что-то ценное, что поможет выжить в этом душераздирающем одиночестве. Сказал, что одиночество для него – подобие хваду: кратчайший путь к просветлению. Сказал, что просветление – это свобода. И что ничем не скованное, абсолютно свободное существо в этом мире и есть Будда.

Море, чувственно извиваясь, манило в своё лоно, но каждый раз Чисан побеждал соблазн, глядя на чаек. Люди борются друг с другом из-за мимолётных, как искра, выгоды и ущерба; парящие же в небе чайки ищут лишь свободы, и у них есть шанс её найти, сказал он. Так что для него, как для обыкновенного человека, самоубийство невозможно. По меньшей мере сначала надо стать просветлённым. Посмеиваясь, он добавил что-то маловразумительное: мол, самоубийство – временный мост к спасению.

– Даже с железной решимостью я ничего не добился. Собирался на острове дойти до победного конца – и вот снова в горах. Ничего в итоге не вышло. Очевидно, я рождён, чтобы разочароваться во всём от начала и до конца. О, Владыка Всевидящий!

Он по-прежнему сыпал мрачными, отчаянными словами. Я сам с гнетущим чувством вторил его отчаянию.

– А как же надежда? Неужели её не осталось?

– Надежда безгранична. Только я безнадёжен.

– Но разве не малодушно ставить на себе крест?

– Я и не ставлю. Остался ещё один способ.

Я вопросительно взглянул на него.

– Добить отчаяние отчаянием.

С сигареты, зажатой между его тонкими длинными пальцами, на пол сыпался пепел. Он глубоко затянулся.

– Одна-единственная сигарета. Чувство полного растворения… Чем воздать ей за это благо? Никакой кистью, никакими на свете красками не изобразить табачный дым. Как есть монахи, которые сделали себя огненной жертвой и тем достигли просветления, так и сигарета, сжигая себя целиком: плоть, кости, кровь, – рассеивая в воздухе неуловимый призрачный дым, дарует страдальцу сиюминутное счастье растворения, а после отдаёт пространству и самую свою тень… Так сигарета обретает просветление. О-о, бодхисаттва-сигарета!

Он казался безумным. Должно быть, оттого и его взгляд был такой рассеянный и тусклый.

– Вы всё-таки сошли с ума.

– Сошёл с ума?

Сжимавшие окурок тонкие пальцы Чисана мелко дрожали.

– Как раз понимание собственного безумия и сведёт меня с ума. Но во мне слишком сильно здравомыслие. Чтобы окончательно лишиться рассудка, придётся пережить ещё немало трагедий. Очевидно, я пришёл в этот мир, чтобы от начала и до конца стать несчастным…

Он зажёг новую сигарету.

– Мать недавно ушла в нирвану. Она звала меня, своего непутёвого сына, отчаянно звала. Говорила, что и на том свете будет молиться о моём просветлении… О-хо-хо… Просветление… Что это вообще такое?.. О-о, неужели я уже на пути к конечной станции, так и не успев блеснуть ни единым лучом света?.. Вечный конец пути… И вечное его начало… Путь…

В лесу за храмом стучал дятел – птица-моктак. Говорят, монах, не достигший просветления, превращается в дятла. Стук был тоскливым, как заупокойная молитва. Чисан что-то невнятно бормотал, потом повалился набок. Свернувшись, как креветка, он засунул руки между колен и захрапел. Я смотрел на него без единой мысли в голове.