Мандолина капитана Корелли

Лейтенант Гюнтер Вебер тоже прерывисто дремал на стуле, ожидая приказов. Он чувствовал, насколько безгранично устал, и вся его самоуверенность пропала. Он скучал по своим друзьям, и, что еще хуже, – скучал по уверенности, происходившей из такого множества прошлых успехов. Высшая раса терпела поражение в Италии и Югославии, рушился русский фронт, разбомбили Гамбург. Вебер больше не чувствовал себя непобедимым и гордым – он ощущал себя униженным и оскорбленным, так жестоко отвергнутым и преданным, что, будь женщиной, заплакал бы. Он вспомнил девиз своего полка – «С нами Бог» – и задумался: только ли Италия предала его? Во всяком случае, суммы в итоге не сходились: целой итальянской дивизии противостояли лишь три тысячи 996-го гренадерского батальона, и даже с Божьей помощью у него не было ни единого шанса. Он попробовал молиться, но слова лютеранской молитвы горчили во рту.

Утром полковник Барг, командующий немецких войск, перебросил несколько бронетранспортеров из Аргостоли в Ликзури, а генерал Гандин безуспешно пытался связаться и с новым правительством в Бриндизи, и с прежним Верховным командованием в Греции. Он не спал всю ночь и был слишком хорошо выдрессирован, чтобы знать, что делать.

Пелагия с отцом собрали все медицинские принадлежности и разорвали на полосы старые простыни, чтобы прокипятить их и свернуть в бинты. У них была смутная мысль о том, что какие-нибудь греки могут попасть под какой-нибудь перекрестный огонь, – во всяком случае, им нужно было чем-то заняться, чтобы сбить напряжение. Корелли заскочил на своем мотоцикле и просил их сказать ему, как связаться с партизанами. Но они искренне не знали, как это можно сделать, и он, опечаленный, погнал в Сами. Может, партизаны наконец выйдут из своего долгого и понятного сна и хоть как-то помогут сдержать немцев.

В Сами он даже не знал, с чего начать, а местные греки не знали его. Поездка оказалась напрасной. На обратном пути он остановил мотоцикл и присел на край полуразвалившейся стены в тени оливы. Он думал о возвращении в Италию, о том, чтобы уцелеть, о Пелагии. По правде, у него не было дома – вот почему он никогда не говорил о нем. Дуче заставил его семью перебраться в Ливию: такова была программа колонизации, – и там они погибли от рук мятежников, пока он лежал в больнице с дизентерией. Из всех домов родственников, в которых он жил, какой был его домом? У него не было иной семьи, кроме его солдат и мандолины, и сердце его – здесь, в Греции. Для того ли перенес он столько боли, столько одиночества, для того ли, наконец, нашел себе место, чтобы его у него вырвали? Он попытался вспомнить родителей, но их образ был смутным и расплывчатым, словно привидение. Ему вспомнился дружелюбный арабский мальчик, с которым родители запрещали играть. Они бросались камнями в бутылки, выстроив их в ряд, и он вроде бы всегда приходил домой, перегревшись на солнце и с поносом. Ему запрещалось есть гранаты, чтобы не подцепить желтуху. Горько было помнить так много и всё же так мало, и впервые он почувствовал тоску по Пелагии, словно она уже осталась в прошлом. Капитан припомнил сказку доктора о лотофагах – скитальцах, однажды отведавших лотоса и утративших стремление к родным местам. Он был одним из них. Корелли представил, что умер, и подумал, долго ли Пелагия будет плакать. Стыдно портить слезами ее чудное лицо – даже представить жалко. Ему хотелось дотянуться из могилы и утешить ее, хотя он еще не умер.

Когда он, в конце концов, вернулся на батарею, то обнаружил бунтующих солдат. От Supergreccia поступил приказ – утром сдаться фашистам.

52. Событие

(1)

Я в такой ярости, что едва могу говорить. Антонио мне сказал: «Карло, успокойся, мы должны быть разумными, что толку злиться, ладно?» Но я устал быть игрушкой сумасшедших, несведущих и дураков, идиотов, которые полагают, что по-прежнему идет Великая война, когда бой ведется развернутым строем, а между противниками еще есть понятие чести.

В это невозможно поверить. Немцы перебрасывают самолетами подкрепление, небо полно «юнкерсов», полковник Барг отправился к Гандину требовать сдачи в соответствии с приказами Supergreccia, а Гандин не делает абсолютно ничего – только консультируется со своими капелланами и старшими офицерами. Разве не он генерал? Разве не ему полагается принимать решения и действовать быстро? Какое же он имеет право решать мою судьбу? Того, кто прошел через месяцы холода и мучений в Албании, того, кто держал тело любимого человека, когда тот умирал у него на руках в траншее, полной крыс и подмерзающей слизи. Что, Гандин радио не слушает? Он что – единственный, кто не знает, что немцы грабят и устраивают резню в Италии? Разве он не знает, что всего несколько дней назад они согнали в одно место сотню людей и подорвали их фугасом? Он не слышал, что за одного убитого немца они расстреляли в Аверсе восемьдесят полицейских и двадцать гражданских? Разве он не знает, что разоруженных солдат увозят в грузовиках для скота бог знает куда?