Мандолина капитана Корелли

– Замужем? – с горечью воскликнула она. – Замужем? Ну где уж нам такое счастье! Благодаря тебе, bastardo![182] – Она снова ткнула его и собралась съездить рукояткой швабры по голове.

– Твой отец был прав. Говорил он, что в тебе есть свирепая сторона.

– Свирепая? А разве я не имею на это права, рогсо?[183] Права я не имею?

– Я вернулся за тобой. В сорок шестом. Я пришел к повороту дороги, и ты сидела там, такая счастливая, со своей малышкой, и она сосала твой палец.

– А замужем я была? Кто тебе это сказал? А что, если я взяла ребенка, которого подбросили на порог? Спросить ты не мог? Не мог ты сказать: «Извини, пожалуйста, корициму, но это твой ребенок?»

– Пожалуйста, перестань колотить меня. Я приезжал каждый год, ты же знаешь. Ты же видела меня. И всегда я видел тебя с ребенком. Мне было так горько, я и слова вымолвить не мог. Но я должен был видеть тебя.

– Горько? Ушам своим не верю! Тебе? Горько?

– Десять лет, – проговорил Корелли, – десять лет мне было так горько, что я даже хотел убить тебя. А потом я подумал – ладно, хорошо, меня не было три года, может быть, она решила, что я не вернусь, может, решила – я умер, может быть, решила – я забыл, может, она встретила кого-то и полюбила. Ну и ладно, раз она счастлива… Но я все равно приезжал, каждый год, просто чтобы увидеть, что у тебя все хорошо. И это – предательство?

– А мужа ты когда-нибудь видел? А ты подумал, как мне было, когда я побежала к тебе, а ты исчез? Ты подумал о моем сердце?

– Ну да, я перепрыгнул через стену и спрятался. Мне пришлось… Говорю тебе, я думал, ты замужем. Я старался быть деликатным. И даже не спросил про Антонию.

– А! – вскричала Пелагия, осененная догадкой, – так ты оставил ее, чтобы я чувствовала себя виноватой, да? Bestia![184]

– Пелагия, прошу тебя, все это ужасно смущает посетителей. Не могли бы мы прогуляться и поговорить обо всем на берегу?

Она оглядела окружавшие ее лица – одни ухмылялись, другие делали вид, что не смотрят. Повсюду валялись расшвырянные Пелагией стулья и опрокинутые столы – кильватерный след ее беспредельной ярости.

– Лучше бы ты умер! – завопила она. – И оставил мне мои фантазии! Ты никогда не любил меня!

Она выскочила в дверь, предоставив Корелли беспрестанно кланяться посетителям, прикасаясь рукой к краю шляпы и говоря: «Пожалуйста, извините нас».

Двумя часами позже они сидели вдвоем на знакомом камне, глядя в даль моря, на желтые огни причала, отражавшиеся в потемневшей воде.

– Так, значит, ты получала мои открытки, – сказал он.

– На греческом. Зачем ты выучил греческий?

– После войны все стало известно. Абиссиния, Ливия, гонения на евреев, зверства, тысячи политических заключенных в тюрьмах без суда. Мне было стыдно, что я сам был оккупантом. Мне было так стыдно, что я больше не хотел оставаться итальянцем. Я прожил в Афинах почти двадцать пять лет. У меня греческое гражданство. Но я довольно часто езжу домой в Италию. Летом езжу, в Тоскану.

– А мне было так стыдно, что я хотела стать итальянкой. У тебя получилось написать твои концерты?

– Три. Исполнял их по всему миру. Первый посвящен тебе, там главная тема «Марш Пелагии». Помнишь его?

Он напел несколько тактов, пока не заметил, что она старается не заплакать. Кажется, к старости у нее появились резкие перепады настроения: ее бросает от страстных слез к нападению. Вот, вышибла ему вставную челюсть, она упала на песок и пришлось мыть ее в море. До сих пор во рту солоноватый, но не неприятный привкус.

– Конечно, я помню его, – она опустила голову и устало вытерла глаза. Неожиданно, без всякой связи со сказанным раньше, она произнесла:

– Я чувствую себя неоконченным стихотворением.

Корелли ощутил укол совести и уклонился от ответа.

– Всё изменилось. Здесь все было таким красивым, а теперь – сплошной бетон.

– И у нас есть электричество и телефон, и автобусы, и водопровод, и канализация, и холодильники. А дома сейсмоустойчивые. Разве это плохо?

– Тогда было страшное землетрясение. Я был здесь. Потребовалось немало времени, чтобы найти тебя и убедиться, что с тобой все в порядке. – Он поймал ее удивленный взгляд и пояснил: – Я сделал, как ты мне велела. Я поступил в пожарную команду. В Милане. Ты говорила: «Не воюй. Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным, например поступить в пожарную команду?» Я так и сделал. Там было совсем как в армии. Полно времени для занятий музыкой между тревогами. Когда они набирали добровольцев, я сразу вызвался. То, что я увидел, просто потрясло меня. Работал без продыху. Это были ужасные дни. Я видел открытую могилу Карло, видел, как она закрылась, и его там, внизу. Клочки обмундирования, обломки костей и две монетки на глазах.

Она поежилась и подумала, стоит ли рассказывать ему о секрете, который Карло так строго хранил. Вместо этого она спросила:

– А ты знал, что это Карло и мой отец написали тот памфлет о Муссолини? А напечатал Коколис.

– Предполагал. Но решил не вмешиваться. Нам тогда нужно было какое-то развлечение, правда? Вижу, ты все еще носишь мое кольцо.