Мания. Книга вторая. Мафия

– Вы писатель? – вдруг спросила она, и первая дивь подмыла его душу. Ведь в телефонном разговоре об этом не было сказано ни слова.

– Да в каком-то роде, – ответил он.

– Тогда книга с автографом за вами, – сказала она просто, помешивая в чашечке давно растаявший сахар.

Прояснелые мечтой глаза были устремлены куда-то далеко, потому Геннадий страшно удивился, что она не утратила нити беседы.

– Был у меня один знакомый поэт… – начала она.

– А почему в прошедшем времени? – поинтересовался он.

– При езде на лошади он чуть кренился в сторону, – продолжала она, не ответив на его вопрос. – И я вижу его как живого.

– Вы занимались конным спортом? – спросил Куимов.

Она несогласно отбоднулась.

– Нет, я просто любила лошадей.

Куимов думал, какой бы подвеселить ее шуткой. Потому как если женщина не закипает взором, значит, тот, кто возле нее, ей до притори скучен.

Но она вдруг спросила:

– У вас деньги с собой?

Он протянул ей пачку.

Не считая, она их уместила в целлофановый пакет и произнесла:

– Рада была с вами познакомиться.

И пошла, чуть приламываясь в талии.

И Куимова вдруг охватило отчаянье.

Нет, он не боялся, что его просто-напросто надуют. Убивала какая-то домашняя простота. Потом ему не давали выбрать машину из того множества, которое стояло за загородкой. И в этом тоже была своя ущербность или даже неприятие.

Он не успел до конца додумать эту мысль, как в забегаловку зашел седой вислоусый старик и поманил его пальцем.

Куимов последовал за ним, и его ужаснул вид того, что ему выволокли на свет божий.

«Уазик» – лежал.

Вернее, он стоял, но его сниклый вид говорил, что для того, чтобы он по-молодому, а точнее, по-новому вздрючился, над ним надо хорошо и долго работать.

– Вы знаете, как выезжать на кольцевуху? – спросил старик.

Куимов кивнул.

Хотя понятия не имел, как отсюда выбраться вообще куда-либо.

– Ну что, – протянул ему руку вислоусый, – пожелаю счастливого пути!

Геннадий сел за руль, и новая дивь чуть не отравила в нем разум. «Уазик» был, как говорится, под завязку загружен разными частями. Причем там не мелочились. На заднем сиденье лежали два новых мотора, три задних моста, один – передний.

А через неделю Куимову позвонил министр.

– Гена! – сказал он. – Приезжай в конце той недели, кажется твой вопрос, наконец, решится положительно.

Куимов сдержанно поблагодарил.

И вот именно тот случай породил в нем ощущение какого-то унижения. Ведь на что только не брошен был глаз в его доме, все добывалось ценой нравственных потерь. Холодильник достался по блату, цветной телевизор – по знакомству. Даже кроссовки – чтоб они сгорели! – и то появились после длительного разговора с зевотной жеманной тетей, считающей, что «Тихий Дон» написал Гоголь.

И тогда он вдруг понял, что единственной отдушиной в этой безумной затхлости будет созданный им роман.

Нет, в нем не будет осуждений, но пройдут рассуждения, как мы могли докатиться до той самой жизни, которая унижает уже тем, что она есть.

А ведь кто только не клялся в неразменной любви к народу. И в лучшем случае появлялись некие гладкие отношения. И душа тяжелела от каждого легкого чувства.

Но как было переловчить руку на то, чтобы она писала менее жестко, чем это происходило в жизни? Ведь упрекнут же в нетипичности.

Именно такое же затруднение испытал он, когда писал о гражданской. Сразу же, как только легли первые страницы на стол цензоров, обвинили в антисемитизме.

А что было поделать, когда в том же Царицыне председателем исполкома был Рувим Левин, секретарем губкома Бронислава Абрамовна Клионская, жену Минина звали Рива, а у доктора, который всех лечил, была фамилия Славентантор?

А все почему? Да потому что первым лицом был Яков Зельманович Ерман.

Русской, кажется, была только его невеста – Лиза Меламед.

Ну как было от них от всех откреститься, когла в любой газете мелькали фамилии одной и той же нации. На заводе имени Михельсона Фани Каплан-Ройтблат стреляла в Ленина. А в Ярославле были убиты Нахимсон и Закгейм.

Приболел Ленин, и у его постели того же племени врачи – Минц и Рейсброт.

И ведь нет других фамилий! Как из себя изжить правду?

Потому и сейчас, по крохам ловя одиночество, Куимов пытался закрепить за собой какую-то ясность. Чтобы хоть она дала бы возможность распрямиться духом.

4

Жене кажется, что звезды в Александровке огромные и лохматые, словно снежинки, на которые смотришь сквозь увеличилку.

Куимову так не кажется. Вернее, он на небо не смотрит. Ибо ему, как когда-то метко заметила Светлана, путают ноги стихи.

Потому, когда он их пишет, ему надо обязательно ходить и смотреть себе под ноги.

Вот и нынче долго он пытался в доме совместить скрип подошв и стон половиц, когда, вдруг заметив, что за окном давно ночь, вышел во двор и, слушая улюлюканье сверчков, начал нашептывать то нечто, которому суждено стать кое-чем:

Непостижимая наукаБежать за временем вослед,Когда отчаянная скукаТеснима, как бронежилет.

Он, кажется, физически почувствовал эту тяжелину и обреченно повел дальше: