Мания. Книга вторая. Мафия

Слишком много надавал Горбачев обещаний и заверений, чтобы оставить все как было. А такие жрецы перестройки, как Лигачев и Соломенцев, знали, что новое время – это больше литературное, чем жизненное явление. Вот с ними-то Борис Николаевич и схватился на заседаниях Политбюро.

По наивности и они, и Михаил Сергеевич думали, что Ельцин – это человек без извилин, с одними зигзагами. Но просчитались. Не оценив роль его команды, которую он сколотил еще там, в Свердловске, и какая отлично знала, как бороться с неповоротливым аппаратом.

Нет, у Ельцина не было той усталой надежды, с которой воспринял первые па Горбачева народ. У народа был уникальный опыт выживания при всех и всяческих вождях. И потому у него не было ни спекулятивных целей, ни желания преодолеть сопротивление того, что только что политически отболело на теле великой страны. Духовная сущность народа была в другом.

А вот те, кто имел политический опыт, кто считал, что нужна демократизация экономики, на самом деле готовили себе плацдарм для захвата богатства и власти.

И вот тут-то апостолы Ельцина явно выигрывали по сравнению с вяло деградирующими стариками, считающими, что на их век благоденствия при партии хватит с избытком.

Когда же все поймут, что ожидаемой отдачи от перестройки не произойдет, а размывание стабильности уже станет необратимым, тогда станут судить о событиях, которые сами сотворили, полярно вчерашние союзники и друзья, нагнетая и без того накаленную социальную напряженность.

Ход из секретарей ЦК в партийное руководство Москвой зиждился, конечно, на сумме проигрышных фактов. Потому как столица – город избалованный не только вниманием, но и почитанием, давно обретший право особого предпринимательства, умеющий общие отношения делать государственными, конечно же, был ловушкой для того, кто не любит и не способен работать.

Но тут Ельцин был на коне, потому как чуть ли не врожденными были любовь к ответственности и движению. А движение, как известно, это разнообразие. А ответственность – проверка своей силы духа.

Потому дело в его руках не обвяло, а экономическая хирургия, которую он ввел как предмет обязательных знаний, себя оправдала.

Вот тогда-то он стал нарабатывать возможные варианты неожиданных ходов.

Но одна из многочисленных проблем сидела внутри его самого. Это расхищение достояния семьи – собственного здоровья. Он не переставал довольно стабильно пить.

А его команда, наскучившая при жизни в спокойной обстановке, теперь требовала атакующих методов работы. Ибо Ельцин давно стал клиентом пристрастного следствия. Значит, пора себя проявлять.

И, нужно признать, интеллектуальная работа была проведена на высочайшем уровне. К решению любых проблем подходили со всей серьезностью и пристрастием. Конкретное дело воспламенялось абстрактными рассуждениями только затем, чтобы вовлечь в диалог легковерных.

А Ельцин уперто продолжал долдонить, что несправедливость, творящаяся при застое, продолжается. Что привилегии, которые имела партноменклатура, по-прежнему колют глаз народу. Что цивилизованные формы общения заменены на подозрительные отношения.

Его в ту пору совершенно не интересовало хаотическое состояние экономики. Он должен был прослыть борцом с мафией и примитивным национализмом.

И вот однажды, поняв, что непопулярность его действий достигла желаемой точки, группа высокого уровня, которая его обслуживала, в один голос сказала: «Пора!»

Он побывал в тот день на Политбюро, опять сцепился там с Лигачевым и Соломенцевым. Увидел, что Горбачев так и не догадывается, зачем весь этот демарш, и приступил к тому, что давно зрело в недрах его подкованных на политических ухищрениях дружков.

В свое время, когда ему это было болезненно внушено, он недоуменно воспринимал почти что каждое, по этому поводу сказанное слово.

А образчик перед ним маячил нешутейный – сам Сталин.

– Поймите, – кричал один из горячих оппонентов. – Иосиф Виссарионович семь раз подавал в отставку. Семь!

Ельцин тупо глядел на собеседников.

А они ему точали, что первый раз Сталин запросил «пардону» еще до смерти Ленина. А второй – сразу после нее. И так до самого пятьдесят второго года, когда сразу после девятнадцатого съезда он на Пленуме стал говорить, что стар и ему тяжело руководить страной.

Но все отлично знали, что Сталин никогда не собирался покидать своих постов. Он хотел единственного, чтобы его просили остаться, и этим самым как бы подписывались под собственной беспомощностью перед лицом великого из великих.

– Но ведь я же не Сталин! – упирался Ельцин.

Но шептуны, на этот раз возвысившие голос, доказали:

– Горбачеву не с руки удалять вас сейчас от себя. Ведь он, явно заигравшись с демократией, теперь ищет хоть какого-то случая, чтобы показать ее образчик.

Так родилось решение.

По дороге в свой кабинет Борис Николаевич нарочно повстречался с некоторыми из своих приближенных, чтобы они потом могли подтвердить, что он находился в жуткой депрессии и почти не отвечал за свои поступки.

В кабинет вошел, однако, спокойный и уверенный в себе, чистый лист бликовал на его всегда безупречном столе.

2