Мания. Книга вторая. Мафия

О стиле работы Е. К. Лигачева. Мое мнение (да и других): он (стиль), особенно сейчас, негоден (не хочу умалять его положительные качества). А стиль его работы переходит на стиль работы Секретариата ЦК. Не разобравшись, копируют его и некоторые секретари периферийных комитетов. Но главное – проигрывает партия в целом. «Расшифровать» все это – для партии будет нанесен вред (если высказать публично). Изменить что-то можете только Вы лично для интересов партии».

Он слишком много перечитал документов ни о чем. Они раскручивали массу проблем, но тут же наскучивали по той причине, что погрязали в малограмотных словесах, никакого отношения не имеющих ни к русскому языку, ни к политике.

И, творя вот это послание, он вдруг ощутил, что оно ничем не отличается от всего того, что приходилось читать и принимать к руководству и действию. Это та же агитка. Потому нужна напористость, даже страсть. И не огульные обвинения того же Лигачева, а что-то существенно точное и вместе с тем ядовито колкое. И он – как бы походя – замечает:

«Партийные организации оказались в хвосте всех грандиозных событий. Здесь перестройки (кроме глобальной политики) практически нет. Отсюда целая цепочка. А результат – удивляемся, почему застревает она в первичных организациях.

Задуманно и сформулированно по-революционному. А реализация именно в партии – тот же прежний конъюнктурно-местнический, мелкий, бюрократический, внешне громкий подход. Вот, где начало разрыва между словом революционным и делом партии, далеким от политического подхода».

Далее надо было просто нагнетать, потому Ельцин начал поныривать по тем мелким местам, где и «дно» близко, и «поверхность» рядом. Потому сразу же идет ударное:

«В целом у Егора Кузьмича, по-моему, нет системы и культуры в работе. Постоянные его ссылки на «томский опыт» уже неудобно слушать».

Вот это как раз и был ключ ко всему, что так мучительно медленно и скупо. Теперь можно идти в разнос:

«В отношении меня после июньского Пленума ЦК и с учетом Политбюро, состоявшегося 10 сентября, нападки с его стороны я могу назвать не иначе как скоординированная травля».

Он отложил перо. Стало муторно писать дальше о том, что днем и ночью жует душу.

Встал, прошелся по кабинету. Полы запохрустывали, как обледки по ранней зиме. Вспомнилось, когда последний раз был в своей деревне. Как услышал грустный рассказ соседского деда о том, как дочка потеряла ребенка, увеявшись за одним вербовщиком.

«Вот так обымет меня, – рассказывает старик, – и говорит: “Дедушка, не отпускай меня с мамой. Все равно она замыкает меня на этих самых Северах”».

А еще один говор унес он тогда из деревни. Одна бабка рассказывала, как родню его найти: «Вон до того пролежья дойдешь и заворот сделашь».

Он угрюмо упулился.

– А сейчас и говорим-то совсем не по-людски, – произнес он.

Особенно не нравилось ему то, что писал.

Можно было, конечно, попросить кого-то более шустрого на перо изложить все то, что, как он считал, наболело.

Но уж больно хотелось самому. А потом, стиль могли не признать…

Сейчас он может голову дать на отрез, что сам до всего этого дошел, что те самые «апостолы», которыми он обзавелся в последнее время, только исполнители его могучей воли. И потому никакого влияния с чьей-либо стороны на него не оказывалось.

Но тот, кто его знал, вряд ли мог поверить, что прежний Ельцин способен на шантаж. А ведь как он в письме «тянет» на Горбачева. Причем делает это по-биндюжьи нагло: «Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто и решить со мной вопрос».

Милые «апостолы», которые ему это внушили! Да что он за такая звезда, чтобы его было даже за эту вот безграмотность, которую он намазюкал, навсегда отринуть от всякой партийной работы? Смех сказать, русский человек, который не знает ни одной народной песни. Лошкарь!

Но Борис Николаевич был уверен, что Горбачев уже смят и почти раздавлен. Он с величайшим пафосом начнет возиться с ним, потому как боялся все тех же «апостолов», которые начали оплетать всю страну. Он становился заложником того, что сотворил.

Кончил Ельцин письмо тем, что просил освободить его от должности первого секретаря Московского городского комитета партии и не числить в членах Политбюро.

А потом был октябрьский пленум ЦК…

И еще до его начала многим было понятно, что струсивший Горбачев на этот раз получит прилюдную оплеуху. И некоторые уже злорадствовали.

И все, возможно, сошло бы на нет. Но Горбачев, как под гипнозом, неожиданно превратился в кондового бездумного попугая.

Вот как это было.

Горбачев, привыкший за последние годы к триумфальным речам, сошел с трибуны, и председательствующий Лигачев произнес:

– Товарищи! Таким образом, доклад окончен. Возможно, у кого-нибудь будут вопросы?

Он обвел всех своим чуть притушенным взглядом.

– Пожалуйста. Нет вопросов? Если нет, то нам надо посоветоваться.

Так где те самые крикуны, которые сроду делают прения закрытыми? Их нет. Зал расслабленно перешептывается. Ждет. Все знают, что сейчас что-то должно произойти. Многие извещены прямо. Другие добыли то же самое из догадок.

Пауза затянулась.