Мао Цзэдун

Шестнадцать членов правительства Тань Янькая были расстреляны на городском стадионе, а всего за три года новый губернатор расправился более чем с пятью тысячами своих политических противников. Власть Тан Сянмин утверждал железной рукой, а в Китае того времени это была не просто метафора. Вот как, по воспоминаниям французского миссионера, поступили с тремя воришками, одному из которых было всего семнадцать лет:

«Чтобы заставить пойманных назвать имена сообщников, судья приказал поставить всех троих коленями на битую черепицу, затем взял дымящуюся свечу для благовоний и стал тыкать ею в глаза и ноздри несчастных. Когда это ему наскучило, он принялся той же свечой чертить иероглифы на их обнаженных телах, после чего начались пытки раскаленным железом. По окончании судебного разбирательства в истерзанных телах не оставалось ничего человеческого».

Но методы Мясника Тана превосходили даже эту средневековую жестокость. Специальные полицейские части с утра до вечера были заняты выявлением сторонников Гоминьдана. Урезав расходы на образование, власти закрыли множество учебных заведений. Те же, что продолжали функционировать, находились под бдительным надзором. Закрывались и газеты, позволявшие себе критику в адрес губернатора, а с введением в 1916 году цензуры немногие оставшиеся частенько выходили с белыми квадратами снятых статей. «На улицах полно шпиков, и люди предпочитают молчать, как цикады зимой, — писал журналист. — Опасаясь доноса, они избегают говорить на злободневные темы».

Обо веем этом Мао знал. Его колледж тоже был вынужден распустить своих студентов. И тем не менее в письме другу Мао упрямо защищал действия губернатора:

«Я по-прежнему считаю, что Тан был на своем месте. Его снятие — вопиющая несправедливость, и ситуация сейчас становится вес более неуправляемой. Почему несправедливость? Тан три года управлял провинцией, опираясь на строжайшие законы. Благодаря ему у нас воцарился покой. Фактически вернулись старые времена умиротворения и порядка. Восстановлена дисциплина в армии.

Прохожий, потерявший на улицах Чанша кошелек, находил его через день лежащим на том же месте. Даже городские собаки чувствовали себя защищенными… О своей невиновности Тан мог бы смело заявить на весь мир. Сейчас же чиновничество чинит настоящий произвол… Поразительные дела творятся в Хунани!»

Эти слова позволяют заглянуть глубже в душу двадцатидвухлетнего молодого человека. Записавшись в 1911 году в ряды революционной армии, он поступил так же, как и многие тысячи сверстников. Ныне же, напрочь отвергнув общественное мнение, Мао стал на сторону одиозного политического авантюриста. «Боюсь накликать беду на свою голову, — писал он далее. — Никому не показывай это письмо. Будет лучше всего, если ты его сожжешь».

Свою оценку Тан Сянмина Мао позже изменил. Но метод анализа ситуации, когда делался упор на главное (в данном случае — поддержание законности и порядка), а второстепенное (жестокость) отбрасывалось, этот метод определил его отношение к политике на всю жизнь. В юношеской защите авторитаризма легко увидеть корни будущей беспощадности:

«Убийство Таном более десяти тысяч человек — это неизбежная жертва политике. А разве от руки генерала Фэн Гочжана в Нанкине пало меньше? Кто-то считает, что Тан манипулировал общественным мнением, заискивал перед Юань Шикаем и расправлялся с достойными людьми. Но ведь подобное у нас считается нормой. Любая иная линия поведения не обеспечивала защиты нации. Те, кто видит в действиях губернатора Хунани одни преступления, не в состоянии понять всю его стратегию».

Нечто похожее Мао высказывал четырьмя годами раньше, превознося решительность Шан Яна, «жестоко каравшего злой умысел и неподчинение». Теперь он уже полагал, что убийство политического противника — дело не только оправданное, но и неизбежное.

Одобрение жесткого курса Тан Сянмина и несогласие со взглядами прогрессивно настроенных хунаньцев свидетельствовали о том отвращении, которое питал Мао к непрекращающимся склокам между местными политиками. По схожим причинам он симпатизировал и Юань Шикаю. В то время как другие презирали неудавшегося императора, называя его предателем родины, Мао считал Юань Шикая одной из трех наиболее значимых фигур на политической сцене — наряду с Сунь Ятсеном и Кан Ювэем. И лишь через полтора года, зимой 1917-го, когда общество вновь стояло на грани гражданской войны, Мао признал, что оба его бывших кумира являлись обычными тиранами, которых погубила собственная власть.

Учеба в колледже между тем продолжалась. Неловкий юноша, прятавший свои страхи и сомнения за маской показной бравады, превращался в приятного, уверенного молодого человека, которому друзья и преподаватели прочили карьеру блестящего педагога.